- Они хотят бежать вместе: Вилма и Инга... Это трудно, - проговорил он, снова понижая голос.
- Кто хочет бежать - бежит.
- Один бежит, а десятерых убьют, - сердито бросил Силе.
Грачик поднялся и прошелся по комнате.
- А как вы думаете, Силс, чем можно было бы помочь в этом деле?.. Надо подумать, хорошенько подумать. Нельзя ли помочь этим девушкам стать... ну вот, как вы с Круминьшем, - стать настоящими людьми. Это было бы так хорошо!
- Именно хорошо. Только ведь Вилма узнает, что Круминьш убит...
- Что же будет, если Вилма узнает?
- Плохо будет для Инги. Вилма горячий человек, она может испортить дело.
- Давайте подумаем об этом вместе... в следующий раз.
- Я могу идти? - после некоторого молчания спросил Силс, и голос его снова прозвучал сухо и угрюмо, словно между ними и не произошло такого дружеского разговора.
- Конечно, - согласился было Грачик, но тут же быстро спросил: - А скажите мне, Силс, теперь, когда мы хорошо познакомились и, кажется, поняли друг друга: что заставило вас отказаться от исполнения диверсионного задания? Что толкнуло вас явиться к советским властям?
Силс стоял, опустив голову, погруженный в задумчивость. По движению его пальцев, нервно теребивших пуговицу пиджака, Грачик понял, что молодой человек смущен и не знает, что сказать, или не решается выговорить правду.
- Если не хотите - можете не отвечать.
- Нет, почему же, - ответил Силс, не поднимая головы. - Именно теперь и надо сказать... Это Круминьш надумал, что наше дело безнадежно. Именно безнадежно. Нас поймают. Поймают и будет худо.
- Что значит худо? - спросил Грачик.
- Именно так худо, что хуже и нельзя. Если поймают - расстрел.
- Это Круминьш говорил?
- Нас так учили: если провал - надо отравиться. А ни он, ни я - мы не хотели умирать.
- Значит, страх смерти заставил вас явиться с повинной? - спросил Грачик. - А Инга, а Вилма?..
Тут Силс поднял голову и посмотрел Грачику в лицо:
- Именно так: Инга и Вилма тогда... А потом?.. потом мы все увидели и поняли... Только это долго рассказывать. А вам трудно поверить.
- Я-то поверю, но можете не рассказывать. Прощайте, Силс, - и Грачик протянул ему руку. Силс несмело пожал ее.
Силса уже не было в комнате, а Грачику все казалось, что он чувствует на ладони прикосновение его большой жесткой руки. Было ли в этом ощущении что-нибудь неприятное?
Да, Грачик должен был себе признаться, что именно потому он и думал об этом прикосновении, что до сих пор не поборол в себе чувства собственного превосходства и даже брезгливости, с которыми когда-то смотрел на каждого подследственного. Он понимал, что это вздорное, нехорошее предубеждение. Но инстинкт моральной чистоплотности оказалось не так легко преодолеть. В чертах лиц этих людей, в их глазах, в улыбках, чаще натянутых, чем естественных, даже в слезах раскаяния или горя ему виделось что-то лживое и неприятное. Их лица казались ему особенными, не такими, как лица других людей. Но ведь теперь Силс ни в чем не подозревался! Это же был только свидетель! Что же мешало Грачику протянуть ему руку так же, как он пожал бы ее любому другому?