Все оценили находчивость радиста, тоже начали смеяться, понимая, что так нужно.
Переводчик оторопело заморгал глазами, что-то пробурчал по-немецки и вышел.
В помещении появился и встал у дверей охранник - высокий матрос с автоматом наперевес. Измученные люди смотрели сурово, и в глазах каждого немец прочел ненависть. Он опустил голову, стараясь не видеть пленных. Переступал с ноги на ногу, не зная, как себя вести. Так продолжалось несколько минут. И вдруг в душе его что-то произошло: он застенчиво улыбнулся, достал портсигар и подошел к Воробьеву.
- Битте[21].
Иван отвернулся. Тогда немец стал предлагать сигареты другим. Все отказывались.
- Битте, битте, - растерянно повторял матрос.
- Да бери же, - сказал Павловский и первый протянул руку. - Спасибо, парень.
Голубые глаза немца засветились радостью.
* * *
Качараву и Сараева поместили в тесном отсеке. Оба с ног до головы были забинтованы. Сараев лежал на живете, уткнувшись лицом в жесткую подушку, и не подавал признаков жизни. У Качаравы была загипсована левая рука, перевязано туловище. Правой рукой он дотянулся до головы товарища и нежно провел по влажным волосам. Голова парторга горела.
- Миша! Миша! - прошептал капитан. - Сараев!
Тот долго не отвечал. "Может быть, уже и не отзовется", - мелькнула страшная мысль. Наконец радист застонал и чуть пошевелился.
- Миша! - обрадовался капитан. - Слышишь меня?
- Анатолий Алексеевич? Ты? - пробормотал Сараев, не в силах повернуть головы. - А где же чужой солдат? Я хорошо помню, что был солдат...
- Нас недавно перенесли сюда, после перевязки. Мы на фашистском линкоре.
- В плену, значит? А как же "Сибиряков", ребята?
- "Сибирякова", брат, уже нет, нас осталось мало. Я Павловского видел мельком. Он меня профессором назвал.
- Хороший признак, значит, ребята держатся крепко. Нам бы вместе с ними быть, - ответил Сараев.
- Да, Миша, друг за друга держаться надо. Вместе мы сильнее.
* * *
Сутки, другие. Корабль шел и шел по бурному, сердитому морю. Косматые черные волны с силой ударяли в скулы линкора; он то кланялся волнам, то лениво переваливался с борта на борт.
Качарава и Сараев страдали от качки. Их истерзанные тела не знали покоя. Иногда приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. Когда качало меньше, разговаривали. Иногда молчали, и каждый думал о своем. Сараев вспоминал мать и отца, родное село на Ярославщине. Они, видно, знают... Горе пришло в дом.
Потом его мысли переносились в Архангельск, где его ждала Марина синоптик метеостанции. А теперь не ждет. Он представил ее такой, какой видел в минуту расставания: ветерок развевал русые кудряшки, голубые, как небо, глаза намокли, припухшие губы вздрагивали: "Скоро ли вернешься, милый?"