Но опьянение грозовым ветром с Запада было недолгим. Якобинский террор привел немецкую буржуазию в ужас. Добропорядочные филистеры, размечтавшиеся было о свободе частного предпринимательства, о равенстве и братстве с самими герцогами и графами, теперь воспринимали вести из Франции о якобинской диктатуре с трусливой дрожью и злобой. Недавние столь восторженные друзья революции становились ее ярыми и фанатичными врагами.
А затем Наполеон обрушил свои армии на немецкие земли. Объективно он был для Германии представителем революции, ибо он распространял ее принципы, разрушая старые феодальные порядки, он установил свой – несравненно более прогрессивный – кодекс законов, он разрушил прогнившую империю и сократил число мелких государств путем образования более крупных.
Тем не менее немцы не испытывали особенного прилива благодарственных чувств к Наполеону. И это было понятно: их национальная гордость была уязвлена позором многолетних военных поражений, тем, что «узурпатор» одним ударом сапога выбросил многие обветшавшие пережитки феодализма, столь привычные обывательскому сердцу. Они готовы были скорее умереть, чем перестать повиноваться своим господам, которые попирали их ногами и били кнутом.
После разгрома Наполеона Германия получила долгожданную возможность вновь вернуться в состояние той «свинцовой» спячки, из которой она была столь неделикатным путем выведена. Реакция повсюду праздновала победу. Один из немецких курфюрстов зашел даже так далеко, что восстановил у своих солдат косички, отрезанные «нечестивыми французами».
Были среди монархов и сторонники прогресса. Так, король Вюртемберга решил даровать своим подданным конституцию, которая предусматривала создание парламента. Для этой цели он созвал представителей сословий. Но случилось нечто такое, что могло быть лишь на немецкой земле. Представители сословий отклонили либеральные поползновения монарха и потребовали восстановления «доброго старого права». Совсем как у Гейне в его «Китайском императоре»:
Мятежный дух исчез совсем,
Кричат маньчжуры дружно:
«Нам конституция зачем?
Нам палку, палку нужно!»
Могло ли в таких условиях родиться сколько-нибудь радикальное политическое движение? Можно ли было рассчитывать на вмешательство народных масс в судьбы страны, на свободное волеизъявление народа?
Все свои надежды немецкое бюргерство возлагало на прусскую монархию, видя в ней единственную силу, способную осуществить экономическую и политическую концентрацию в стране. В условиях междоусобных распрей и раздробленности идеал единого буржуазного государства стал для немецких филистеров предметом национальных устремлений, надежд. «Этим положением государства объясняется также нигде больше не встречающийся добропорядочный чиновничий образ мыслей и все иллюзии насчет государства, имеющие хождение в Германии», – писали Маркс и Энгельс в «Немецкой идеологии».