Генке стало казаться, что мать резко подурнела. Когда занималась птицами, почти ползая около вольера, у нее от усердия оттопыривалась нижняя губа, резко поседевшие за последнее время пряди наволакивались на лицо — она этого не замечала. Вновь, как, вероятно, в ее хуторской молодости, «шо» заменило «что», а правильное «г» пропало вовсе: «хуси-хуси, ха-ха-ха!..»
Да, всю жизнь пела-ныла: «Гуси, гуси!..» И вот, пожалуйста, — га-га-га! Что дальше ожидать от этой свихнувшейся от счастья женщины? Чего доброго, еще и летать свою стаю будет обучать, когда вырастут эти… Генка оглядывал «этих» — неуклюжих тварей, ставших уже довольно большими и кое-где покрывшихся перьями вместо пуха (плешивые!), представлял их подпрыгивающих, падающих на бока — силятся взлететь вслед за своими дикими собратьями. Нет, рожденный ползать… Далее, распалившись, Генка все же мысленно поднимал их жирные тела в небо: яростно орудуя большим прутом, выстраивал, как нерадивых солдат-новобранцев, в шеренгу (правильный клин этим бездарям, конечно, будет недоступен) и заставлял петь… Вместо песни — гвалт, дикий, бессмысленный… Вот тебе, Генка, и «Гой, летилы дыки гусы!» — тьфу, чушь какая-то. Ничего не осталось от некогда хорошей, «мечтательной песни». Один вороний кар с гусиным акцентом.
Теперь, как только Генка слышал от матери ее любимый «припев», им завладевало желание убежать из дому, хотя бы на время пения, куда-нибудь… Нет, не куда-нибудь, а, разумеется, к Рите, единственному утешению в этом маразматическом пении на фоне чудовищного гогота…
Но Генка был дисциплинированным сыном. В его «каникулярные» обязанности входил дневной уход за домашней птицей — кормежка (приходилось ездить за город на велосипеде за «непременными витаминами» — пучком луговой травы), дезинфекция двора. Вечером приходила с работы мать, докармливала, купала в марганцовке, спать чуть ли не укладывала — с колыбельной, той самой…
«Вот так нелепо рушатся семьи,» — однажды подумал Генка и удивился такому жестокому выводу. Что их с матерью объединяло все годы? Блеклая паутина повседневных дел, какая-то инкубаторская колыбельная. Действительно, ведь эта песня — как бы из ничего, без конкретной основы, без прошлого (настолько это прошлое тщательно скрывалось). Сколько-нибудь существенное дуновение — и растерзало, развеяло паутину, остановилась безобразно, как на отказавшем проигрывателе, песня! Но вместо хотя бы тишины… Га-га-га!..
Никакой определенности. Никакой, — как, впрочем, и в отношениях с Ритой.
Отношения с Ритой стали заходить в тупик. Генка понимал, что она внутренне старше его, поэтому больше тяготеет к ясности, материальности происходящего между ними. К тому же, в силу характера, она не может долго находится в подвешенном состоянии — таков ее подвижный, рисковый и где-то взрывной характер. В ее глазах уже читается начало скуки. Он должен принять решение, сказать слово. Но какое? «Выходи за меня замуж?» — чушь, даже не смешно, в их-то годы. «Будь моей навеки?» — то же самое. Ему хотелось увидеть в ней будущую жену, мать его детей, женщину — но ничего не получалось. Выходит, в детстве он был взрослее, приземленнее — венцом погони за маленькой очаровательной беглянкой был, сейчас Геннадий это осознает, вполне мужской поцелуй, а не целомудренное касание губами объекта платонического восторга. Тогда все было ясно — мама была богиней. А сейчас Генка в Рите ищет новое живое божество — пристанище для своей теряющей привычную оболочку души, всего лишь. Это эгоистично, несправедливо к любимому человеку.