— Пойти с тобой? — Он все еще борется, все еще сражается за то, чтобы встать, чтобы двинуться. Я касаюсь его груди, чтобы успокоить. — Я пойду с тобой. Куда угодно, — я нежно целую его. — Я пойду с тобой куда угодно. Я люблю тебя. Я люблю тебя, — повторяю на арабском и английском.
Его глаза расширяются на эти слова, и даже сейчас я чувствую панику из-за того, что он не захочет меня после моего признания в любви.
Но вместо этого он поднимает руку, напрягаясь так, словно она невероятно много весит, и касается моего лица.
— Я люблю тебя.
Он слабеет, и меня оттаскивают от него грубые американские руки в перчатках. Отталкивают. Отвергают. Игнорируют.
Он смотрит на меня, что-то шепчет, умоляет. Они его либо не слышат, либо не слушают. Хантера затаскивают в американскую машину, одну из тех, которые выглядят как переделанный в грузовик танк. Он смотрит на меня в последний раз и теряет сознание.
Я слышу крик и понимаю, что кричу я. Даже мне самой не понять мои слова. Я слышу себя так, словно слушаю незнакомку. «Не забирайте его у меня, прошу, возьмите меня с ним, прошу, я люблю его…», но они не обращают внимание. Хантер ушел, и я одна.
Хасан истекает кровью в грязи, и я слышу, как он задыхается.
Я встаю перед ним на колени.
— Брат. — Не знаю, что еще сказать. Лгать я ему не могу. — Ты спас его. Спас меня.
— Ты… моя сестра, — сил у него хватает только на такое объяснение. Но этого достаточно.
Кладу покрытые его кровью руки ему на грудь и плачу. Да, за него. Но и за себя, и за Хантера. За свое разбитое сердце. Они забрали его, хоть он и любил меня и собирался сделать меня своей. Я хотела быть его.
Быть чьей-то.
Хоть чьей-нибудь.
Хасан умирает тихо, наблюдая за мной, пока его глаз не касается отстраненное выражение смерти, и я знаю: он ушел к Аллаху, если Аллах существует. Я встаю на колени в грязи и крови, склоняясь над холодным телом моего брата — моей последней ниточкой хоть с чем-то — и плачу.
Он был мертв, а потом чудом воскрес, чтобы защитить меня. А теперь он умер вновь. Действительно умер. Я чувствую вонь смерти на нем.
А потом я слышу их у себя за спиной. Злые, раненные, окровавленные мужчины. Иракцы. Я приютила американца.
Они хотят мою кровь за свою.
Они ее получат.
Я просыпаюсь от боли и от внезапного навязчивого желания вспомнить что-то, что я упускаю или забываю.
Бля, я вспоминаю. Острые копья яростной агонии колют меня, мои руки, ноги, грудь, легкие… сердце. Не в физическом смысле, а в эмоциональном. Мою сердцевину.
Там, где живет Рания.
Я выпрямляюсь и сталкиваюсь с чьим-то подбородком, вызывая ругательства.