Дорогой, пока около часу топали мы то в гору, то с горы, Липа делилась старинными своими воспоминаниями, как не хотела с юности выходить замуж (теперь- то ей семьдесят шесть), да нужда и родители заставили. Муж давно помер. О нем говорит добродушно:
— Он у меня задиристый был, но отходчивый.
— Доставалось вам от него?
— У-у-у, доставалось... А то начнет шуметь, а я на крыльцо выскочу, постою. Слышу, кричит: «Бабка! Бабка!» Войду, а он уже на печи спит. Он у меня простой был... Ах, не надо было слушаться родителей, не была бы замужем, не родила бы деток, и не мучились бы они... Позатот год дочку на заводе сократили, сын на машине, что дороги чистит, — работа тяжелая, а платят мало. Вот копила внуку на кроссовки, теперь другому надо скопить, да гостинчик купить, да дочке помочь... Было у меня по молодости чудесное знамение, — рассказывает Липа. — Девчонкой еще я молилась Смоленской Божьей Матери (старинная была у нас икона), поклялась, что сохраню чистоту и не пойду замуж. А когда вышла-το, на другой год икона сама упала со стены и на две половины раскололась. Не сохранила обета, и разбилась икона надвое. Двое детей и родилось...
Дошли мы наконец до места. Машины перед домом, молодежь у крыльца... Курят так, что дым плывет кисейной завесой. У калитки стоит мотоцикл, в коляске — ворох свежих еловых веток. Рядом — грузовик с откинутым бортом, в кузове — ковер вишневого цвета, лавка и табуреты. Все готово к выносу. У крыльца тяжело, нехорошо и от настроения людей, и от запахов, вяжущих ноздри: с веранды тянет поминальными закусками, копченой колбасой, рыбой и луком, да еще вокруг, прямо на полу, в вазах, в ведрах и охапками на скамьях млеют на жаре цветы, от них к столу и обратно перелетают пчелы и мухи.
Минуя переднюю, проходим в дом, оказываясь в полумраке, полном людей. Кто-то провожает к гробу, вежливо, но настойчиво проталкивая через плотно набившуюся массу девушек, молодых людей и непременных старух в темных платках. Вдоль коричневого серванта, полного хрусталя, фарфора, фотокарточек «Кодак» и всяческих безделушек, у зашторенного окна стоит гроб, обтянутый синей тканью, с набивкой серебристой фольги. Вокруг напирают люди, ни повернуться, ни встать.
Я с трудом высвобождаю место для себя и Липы, на комоде устанавливаю икону, выкладываю Евангелие и крест и облачаюсь, стараясь сохранять спокойствие и солидную неспешность. Знаю, сейчас все смотрят мне в спину: и набившиеся в залу родственники, и юные подруги с резко подведенными тушью глазами, и коротко остриженные суровые прыщавые юнцы, — все молча, не шушукаясь, стоят сзади и ожидают начала «ритуала», непременная часть которого — я сам — в сущности человек бесконечно чужой и посторонний, которому приходится служебно и дежурно пропевать стихи заупокойного канона и возглашать «вечную память».