Если следовать канве приходского предания, Василиса обратилась к своим товаркам с горячим призывом одуматься и вспомнить, что перед ними не кто иной, как служитель Божий, человек известный всем своей чистой и праведной жизнью, который многие годы лечил их бесчисленные греховные язвы, всегда находя слово любви и утешения. Вся вина его состоит только в том, что он возжелал еще усерднее возносить перед Господом свои молитвы за нашу безверную жизнь, за наши аборты, за детей-пьяниц, а мы в подражание иудеям распинаем его в святом храме, перед святыми иконами. «Господи, прости нас, окаянных, не ведаем, что творим!» — воскликнула Василиса, простирая руки к образам, и сотворила земной поклон пред сокрушенным и еще не пришедшим в себя отцом Иваном.
У батюшки вскоре открылась какая-то сложная болезнь, развившаяся в скоротечный рак, и буквально через год после описываемых событий его не стало. После его кончины церковницы изгнали Василису из просфорниц, по возрасту запретили прислуживать у алтаря и только проявили снисхождение в том, что позволили пользоваться курной избушкой за церковным домом на правах смотрителя кладбища.
...Когда наступило лето, наш владыка наконец уступил моим мольбам и подписал указ о моем переводе из Введенского. Больше я Василису не видел. Лишь недавно узнал по случайной весточке, что тихо и мирно отошла она ко Господу.
Вот и весь рассказ, видимо сбивчивый и досадно неполный, где автор даже не потрудился набросать портрет своей героини. Можно потратить еще добрую сотню слов, живописуя каждую морщинку, однако портрет этот вряд ли так уж существенен. Василису отличало от прочего большинства как раз самое что ни на есть типическое: черный платок, тесно облегавший голову, старые боты или валенки, смотря по погоде, темная, ветхая, но всегда опрятная одежда... Таким же опрятным виделось и ее лицо, которое можно было бы назвать невыразительным, если бы не собранность и строгость старческих губ, не общее выражение внутренней воли, подчеркиваемое военной прямотой, упрямством стати ее девяностолетней фигуры. Облик ее понемногу утрачивает в моей памяти конкретные черты, все более сливаясь с неким общим типом подлинной старушки-церковницы, столь характерным для недавней эпохи и почти исчезнувшим ныне, с типом, к которому в полной мере относятся слова Господа, обращенные к Нафанаилу: Се воистину Израильтянин, в немже льсти несть.
Стоит открыть одну из распространенных ныне книжек писем или жизнеописаний старцев, мучеников и исповедников российских новейшего времени, и непременно попадется на глаза фотография, как правило, любительская, неважного качества. На фоне пыльной листвы у какого-нибудь фигурного штакетника стоит старец С. или игумен Н. со своими духовными чадами, чаще всего женщинами. Эти образы безымянных матушек есть не что иное, как коллективный портрет нашей веры со своим неповторимым историческим опытом. И Василиса для меня стала в своем роде общим знаменателем всех этих безвестных стоялиц, обступающих своими худенькими плечами и своей несокрушимой преданностью своего старца, свою Церковь, своего Бога...