...Накануне похорон ночью прошелестел легкий весенний дождик, освежив молодую траву и оросив кладбищенские дорожки. К назначенному времени стал собираться народ. Съезжались машины, у церкви раздавалась приглушенная разноголосица людей — женщин в глухих косынках и мужчин с охапками цветов. Паперть заполонило трепещущее марево садовых букетов, перемежавшихся покупными гвоздиками и розами в шелестящих обертках, отбрасывавших солнечные блики. Солнце уже поднялось высоко и понемногу начинало припекать. Душные испарения, то благовонные, то резкие, сквозь распахнутые двери тянулись в церковь.
Бабка Василиса, вся в черном, стоит в притворе у веревки, подвязанной к колоколу, готовая «клепать», когда пойдет похоронная процессия. Мы с Анастасией уже просмотрели по другому разу «Чин младенческого отпевания», я облачился, давно уже дымилось кадило... Настя, молодая женщина двадцати четырех лет, мать двоих малых деток, оставалась внешне спокойной, лишь скованной страшным напряжением этих похорон. Когда же приехал автобус и загудел мерный колокольный гул, покрыв всю округу горестным эхом, от которого завибрировали стекла, все будто встало на свои места. Само отпевание по сравнению с ожиданием воспринималось как облегчение.
Маленький, совсем игрушечный гробик поставили на широкой скамье в центре храма. Его густо обступили люди, оставив совсем немного места для нас с певчей. Бабка Василиса, бесцеремонно всех распихивая, не без труда очистила проходы и освободила Асино тельце от охапок дорогих букетов, уложенных поверх покрывала, бормоча с укоризной: «Не начальника, поди, хоронют! Обложили цветами! Ангельские силы при гробе предстоят...»
Я стоял близко к гробику и время от времени обходил его в каждении с припевом: «Господи, упокой младенца...» Головку Аси убрали в белый чепчик с кружевной оборкой, прибрав волосы и открыв крутой лобик. Ее глазки с чуть подсиненными веками и бледными ресницами были закрыты, ручки сложены на груди, а на ноготках виднелись следы светло- розового лака. Похоже было, что ребенок не умер, а просто приболел и уснул.
У гроба поставили два стула. Один — для бабушки, другой — для матери Аси. Лицо молодой женщины, будто непривычное к дневному свету, сейчас не покрывала косметика и опухло от слез. Две подруги стерегли ее по бокам, всякий раз удерживая за руки, когда во время отпевания она порывалась припасть к гробу. Женщина закусывала губы, повисала в их объятьях и, словно стараясь стряхнуть с себя обступивший ее морок смерти, качала головой, повязанной черной люстриновой косынкой.