— Хватит с этими убийствами, — Саша, плоская, невыразительная, обнимала себя за колени. — Тошно уже от них.
— Вредничаешь, вредничаешь, — глаза Ангелины чуть ожили. — Пристрелили твою Ваську и все — между ног зудит, покой только снится?
— Заткнись, — Саша встала и нетвердо пошла к выходу.
Ангелина села на матах, разбитая, растрепанная, и проговорила вслед:
— Зря она своего Володьку бросила. Все равно тебе ее с кем-то делить, но лучше уж с ним, чем со смертью.
Саша не ответила, только ссутулила плечи, будто подбитая. Тоня рассеянно и растерянно слушала этот разговор. Вот, опять… про танцовщицу она уже знала: Алевтина еще вчера сокрушалась над нерешенной загадкой. С воскресенья прошло четыре дня, девушки шумели в предвкушении выходных, а Алевтина бессильно билась. Перебирала всех, связанных с Тулой, всех, у кого были богатые родичи — но это было поиском иголки в стоге сена. Пансион благородных девиц. Знатна каждая. Из Тулы много кто. А толку? Если любовник бабки какой-нибудь москвички привез старухе подол, а та передала его внучке? За что цепляться, что искать?
Алевтина пробовала все. С утра до вечера пропадала где-то. Вечером говорила о делах — исступленно, не замолкая. Тоня слушала, подобравшись в кресле, подливая в стакан чаю. Потом Алевтина обрывалась, точно пробуждаясь ото сна, и Тоня охотно летела в чужие объятия. Тихая любовь, странно-семейная, а в то же время острая, выкручивающая — Тоня всхлипывала, сминая в руках простыни, обнимала Алевтину сводимыми судорогой ногами, взвизгивала, прежде чем обмякнуть размотанной струной. Но потом никуда не нужно было спешить, и плечо Алевтины, лишенное мерзкого пиджака, было мягким и теплым, в маленьких неровностях, которые можно было целовать.
Тоня была уверена, что Алевтина не допустит ее до себя. Будто этакая роль унизит ее, опорочит. Но Алевтина не сказала ни слова, когда Тоня поцеловала ее ниже линии ключиц — в верх груди. И только пару раз хрипло выдыхала «Тошенька…», когда Тоня целовала ее ниже, глубоко запуская язык в солоновато-скользкое лоно. И никакой жесткости в ней не было: только мягкость, только тепло, только спутанный взгляд затуманенных глаз, благодарных, глухих. И мягкостью губ, онемевших, сперва безвольных — потом требовательно-горячих. Тоня не высыпалась, но чувствовала себя лучше, чем когда-либо раньше. А в недолгие минуты, когда Алевтина уже спала, растянувшись на простынях, и Тоня чертила на ее обнаженной груди узоры, в голову лезли мысли.
«Такого, наверное, никогда здесь раньше не бывало. В этих строгих, глухих, будто монастырских стенах — как они теперь взирают на нас?» Тоня очерчивала ноготком ярко выраженный ореол, который в утреннем свете был кремовым с переходом в кофейный. Такой, что хотелось попробовать языком — никак правда отдаст сладостью молока и горчинкой кофе? «Мадам Сигрякова говорила о похоти, но я не хочу никого, кроме нее. Я не чувствую себя грязной и распутной. Мне хорошо». Тоня засыпала, а утром неизменно просыпалась одна, хотя кровать всегда была теплой и пахла Алевтиной.