— Я уже договорился с куратором и все оплатил. Ты не сможешь удержать меня.
Он не ожидал такой ярости. Не ожидал, что на него набросятся и опрокинут на живот, придавливая голову к мрамору на полу.
— Отец, прошу…
Он почти забыл, каково это… последние годы мужчина не трогал его. И мальчик наконец ощущал себя счастливым. Он старался не думать, почему вдруг обрел эту свободу. Возможно, просто вырос и перестал интересовать извращенца… возможно, в том все-таки взыграли отцовские чувства. Ему было плевать. Он учился наслаждаться своей жизнью без оглядки на кого-либо еще. Без постоянного напряжения и выступающего над верхней губой пота каждый раз, когда в гостиной слышался голос пришедшего с работы отца. И он тщательно гнал от себя мысли, кто плакал для того. Ему было все равно. Как было когда-то все равно всему остальному миру на него. Он свое выплакал сполна.
— Прошу, не надо…
Всхлипывая. Почему он думал, что разучился рыдать, как маленький ребенок? Почему позволил себе забыть, как ужасный сон, что это такое — ощущать себя беспомощным под сильным мужским телом. Дернул головой, пытаясь освободиться, и только сейчас понял, что ему в щеку упиралось лезвие ножа, который отец схватил с барной стойки.
— Ты оплатил? Ты? Да, это я оплачиваю каждую твою шмотку… даже твои трусы куплены на мои деньги. И это я решаю, куда и когда ты уедешь, что будешь есть и что пить.
Толчок, и юноша впивается зубами в собственный кулак, чтобы не взвыть от боли.
— А ты уже забыл, какую оплату я от тебя жду? — еще один толчок, разрывающий внутренности, — Так я напомню. Плачь, мой мальчик. Плачь.
* * *
Десять лет спустя
Она заправила изящным движением локон длинных темных волос за ухо, и я сквозь сжатые зубы медленно выдохнул. Душно. Как же душно в этом долбаном кабинете. Сколько я здесь сижу? Два часа? Три? Хрен его знает. По фиг. Здесь все равно лучше, чем в камере моей. Потому что здесь она. Потому что здесь даже стены ею пропитаны. Запахом ее, а я себя наркоманом чувствую, зависимым от него.
Который день меня приводят к ней? Уже почти неделю. Задают вопросы, предлагают идти на компромисс или же, наоборот, угрожают большим сроком. А в ответ я смеюсь. И их это раздражает. Мою Еву и пса рядом с ней, который смотрит зло исподлобья, а в глазах у него обещание жуткой смерти. Люк Томпсон. Он словно забыл, что знает меня долгие годы, приветствуя каждый день мощным ударом в солнечное сплетение. Гребаный ублюдок. Он забыл, а я посчитал слишком унизительным пресмыкаться перед этим ничтожеством.
У них есть анализ ДНК, но в противовес ему — показания четырех человек, утверждавших, что в момент убийства ребенка я был вместе с ними и никуда не отлучался. В любой другой ситуации показания жалких бездомных ничего бы не значили, и кто знает, как скоро вынесла бы приговор местная судья, если бы не одно "но"…и это "но" сейчас сидело прямо передо мной. Молодая следователь, которая боится совершить ошибку, боится приговорить не того, и это именно та струна, на которой я должен сыграть, если не хочу отправиться на электрический стул. А я не хотел. Видит Дьявол, мне особо и жить-то было незачем, но я всегда вгрызался в эту жизнь зубами, подобно голодной псине, учуявшей запах крови. По привычке. По инерции. Будто покориться, отступить и сдохнуть было сродни наглядной демонстрации собственной слабости. А я еще четырнадцать лет назад сам себе пообещал, что никогда слабым не буду.