— Брат! Как я рад тебя видеть! Ты представляешь, что они сказали?
Он прильнул ко мне и обнял как родного. Несколько раз ударил по спине, о чем-то тихо бормоча и вскоре вернулся к своим привычным разговорам.
— Меня отклонили, — он всхлипнул и орлиным носом потянул воздух в легкие. — Представляешь. Они…они… они не захотели видеть мои работы в своей галерее, сказали, что все это глупости, что ничего хорошего в моих картинах не существует. Что это… что это…
Последнее слово он так и не смог выговорить. Пытался изо всех сил, но что-то внутри, какая-то защитная реакция его скрытого мира не давала губам выплюнут наружу самое противное, что он хотел сказать мне в эту секунду. Наконец, сдался и махнул рукой.
— Ты хотел сказать «дерьмо».
Он нехотя кивнул головой и его длинная шевелюра ожила, едва заметно задрожав.
— И где все это? — спросил я, все еще держа в руках записку-стиккер.
— Что?
— Твои работы. Где они?
— А…это… — он едва мог говорить, — в котельной. Я все отдал кочегару.
— С ума сошел!
Я было подпрыгнул с места, чтобы побежать туда, но вскоре остановился.
— Можешь не спешить, половина уже сгорела.
Он подытожил последние несколько слов резким движением руки, как лезвием, разрезав им воздух. Парень сел на край кровати и вскоре упал на бок, свернувшись у самой стены клубком. Потом послышался плач. Плакал он как ребенок. Громко, зажав рот подушкой и согнув ноги под себя, словно эмбрион в утробе матери, не желавший появляться в новом мире. Плакал долго, пока слезы не оставили на бледной наволочке мокрое пятно. Затем молча встал с кровати, вытер лицо рукавом и направился к выходу.
То ли от досады, то ли от собственного удивления увиденного, мои ноги пошли за ним, ведомые каким-то неявным мотивом, осознать который мне удалось лишь дойдя почти до самого низа, в подвальном помещении, где среди гудевшего оборудования и стойкого запаха спиртного и сигарет, я обнаружил несколько сломанных рамок. Под ногами валялись остатки картин, растерзанные и разрезанные, они нашли свой последний приют в этом темном и почти безлюдном месте. Горел всего один котел. Не по сезону его работа была категорически запрещена, но старым друзьям старик Иван никогда не отказывал и с радостью растапливал свой маленький крематорий, в котором умирали надежды и сотни часов безрезультатных трудов, превращавшихся в прах и пепел.
— Почти все угрохал, — радостно заявил он, подталкивая вперед, в огненную пасть котла, очередную порцию творческих осколков. — Горит хорошо! Прямо зыбует. Эх, — протянул он, сжав зубами желтый фильтр сигареты, — в мою бытность и не такое шло в топку. Видели бы вы сколько книг, сколько журналов и рукописей летело с моей лопаты прямо в центр этой огнедышащей пасти. Это тебе, мальчик мой, не просто какие-то малюнки, это, мать его, картины знаменитых художников. Кого только не было и все они отведали огня цензуры.