— Даша!
Женщина резко обернулась.
— Вы что-то хотели?
— Да. Извиниться за Давида. Его, бывает, заносит…
— Заносит? Он со всеми актрисами так себя ведёт? Или дело именно во мне? Он считает меня доступной?
Веко Германа дернулось, он зарылся рукой в, казалось, еще больше отросшие за время, что они не виделись, волосы.
— С некоторыми. И, как правило, барышни только радуются его вниманию. Не догадываешься, почему? Так что твое прошлое, на которое ты, по всей видимости, намекаешь — здесь совершенно не при чем.
Герман приблизился к Даше еще на шаг, медленно поднял руку и нежно провел по её скуле:
— Он больше не тронет тебя. Обещаю…
Что-то дрогнуло в ее лице, изменилось…
— Это было ужасно… Я ведь подвергалась и большим унижениям, но его рука на моей заднице — едва ли не самое кошмарное из них. Или… твое молчание?
— Я не молчал. Не позволю тебя обижать.
— Правда? — почему-то больше всего на свете Даше хотелось ему поверить. Пусть… пусть им не по пути, лишь бы только все, что она в нем увидела, оказалось правдой!
Герман кивнул головой, подтверждая свои слова. Его рука, все еще находящаяся у Дашки на щеке, плавно спустилась по шее и обхватила затылок. Он медленно приблизился и обжег её горячим дыханием. А потом мир исчез — остались только его губы.
Сумасшествие. Целовать ее, стоя посреди коридора, куда в любой момент мог кто-то войти. Но иначе не получалось. Казалось, она стала его дыханием, его кислородом. И не было альтернативы, ведь альтернатива «не дышать» — смерть! Он скользил по Дашкиным губам, жадно впитывая в себя их вкус, зарывался руками в волосы, путал их. Он вообще сейчас всё запутывал…
Дашка что-то бессвязно шептала, сжимала его плечи, царапала шею… Он тонул в ее нежном, ненавязчивом аромате, вжимая все сильнее в себя. Оторвался ненадолго, впился взглядом. Эти глаза… Широко распахнутые ему навстречу, недоумевающие, какие-то потерянные. Будто бы она сама себя спрашивала, что же происходит, почему он остановился? Спрашивала, и не находила ответов.
С легким стоном Герман снова накинулся на Дашкин рот. Руки осмелели и двинулись вниз по телу, прошли по бокам, опустились на попку, словно стирая чужое неправильное прикосновение. Он едва не зарычал, когда понял, что себе позволил Давид. Сдержался из последних сил, собирая по крохам остатки цивилизованности. Ладони забрались под короткий подол платья, погладили нежную гладкую кожу. Оседлав бедро Германа в качестве дополнительной опоры, Дашка, которую не держали ноги, потерлась о него промежностью. Он пил её судорожные рваные вдохи и медленно сходил с ума.