— Что тебе непогодь?
— Да ведь по урманам ночевать придется, холод-то мне шибко не надобен.
Самбиндалов кивнул, но вопросов задавать не стал. Высунувшись из землянки, крикнул что-то по-вогульски и показал Ивану рукой на шкуры: садись.
Через минуту посреди землянки возник импровизированный столик — на два чурбачка хозяйка положила широкую тесину. Появилось угощение: квашеная рыба, рябчики, ягоды и орехи.
За трапезой вогул то и дело испытующе поглядывал на гостя, но от вопросов по-прежнему воздерживался. Иван, сидя на шкуре в непривычной позе — подогнув под себя ногу, — с аппетитом уписывал дичь. И тоже не спешил рассказывать.
Наконец, молчание сделалось неловким и, отложив обглоданное крылышко, молодой человек заговорил:
— Беда у нас приключилась… Вся семья наша, и батюшка, и маманя, и невеста моя, — все в тюрьму заводскую угодили. Как бы, слышь, клеймо еще не наложили за провинность нашу…
Самбиндалов оставил еду и, горестно раскачиваясь, слушал.
— И решил я к тебе пробираться да просить о помощи. Скажи, как мне дорогу к скале Витконайкерас найти…
Евдя поник головой и долго сидел, вздыхая, откашливаясь. Когда заговорил, смотрел мимо Ивана.
— Э-э, дело-то какое неладное. Нельзя, Ивашка, туда. И сказывать мне не можно — Золотая Баба накажет… — Он разом умолк, словно сболтнул лишнее.
Но Иван и виду не подал, что понял причину его смятения.
— Жалко, придется вертаться да сказать родителю — не захотел крестовый пособить…
— Зачем так говоришь? — Вогул даже руками замахал на гостя. — Евдя побратима своего не выдаст. Евдя добро помнит. Все, что хочешь, отдам. Живи у меня, ешь, пей, оленя бери, шкурки соболя бери… А туда не можно, никак не можно.
— Ну тогда сам дорогу поищу, — Иван со вздохом поднялся. — А на хлебе-соли благодарствуйте.
— Не ходи, Ивашка, — просительно сказал вогул. — Ту дорогу менквы стерегут…
Но Иван будто не слышал предупреждения. Решительно нагнулся у притолоки и шагнул через дымарь на пороге землянки.
Фогель сидел за клавикордом. Он был без парика, изрядная плешь, обрамленная коротко остриженными рыжеватыми волосами, порозовела от напряжения, на лбу выступили капли пота. Халат раскрылся, обнажив упитанную волосатую грудь.
На крышке инструмента стояли шандал с оплывшими свечами и оправленная в ажурную рамку миниатюра на эмали — портрет молодой женщины в белом капоре с красным бантом и красными же завязками. Когда взгляд немца падал на ее миловидное лицо, в глазах его проскальзывало нечто горестно-сентиментальное. И в исполняемой пьесе тогда начинали звучать элегические нотки. По тому, как Фогель смотрел на миниатюру, как томным движением пролистывал страницы нотной тетради, было видно, что управитель разыгрывает какую-то привычную мелодраму, в которой сам он является главным действующим лицом, а единственным зрителем — женщина на портрете.