Кабинет главврача так мал и узок, что, открыв дверь, я останавливаюсь на пороге: входить некуда. На длинной кушетке лежит больной. Его осматривает худой высокий старик в белом халате и докторской шапочке. Наклонившись к больному, врач стал боком и загородил вход в комнату.
— Нуте-с! — говорит врач, ощупывая живот больного.
Мы молчим. Старик опускает на больном рубаху и поворачивается к нам:
— Я вас спрашиваю! Зачем пожаловали?
Куликов становится на пороге кабинета:
— Нам надо поговорить с вами наедине.
Врач недовольно оглядывает нас, но все же говорит больному:
— Топай на койку, паря. К пасхе дома будешь!
Мы садимся на кушетку, а доктор отходит к окну и свертывает большую цигарку.
— А вам я не разрешу курить в больнице! — ворчливо говорит он, — И прошу изъясняться коротко. У меня прием.
— Мы из армейского трибунала, — представляется Куликов, — нам надо поговорить с больным — комиссаром караульного батальона.
Старик выпускает клуб дыма в форточку и каким-то другим, сразу охрипшим голосом говорит:
— Умер сегодня комиссар…
Я смотрю на покрытое синими прожилками лицо врача, на седую бородку и не могу сразу осмыслить то, что он сказал. Умер? Как же так?
— Умер?! Комиссар батальона?
— Да… — тихо и печально говорит врач. — Сгорел человек. Легкие у него — паутинка. На итальянских курортах ему бы свой век доживать. А он — в дождь, снег, мороз, до конца на износ шел. Последняя его поездка была в села, по партийным делам. И вот двухстороннее воспаление легких. Сегодня утром наступил конец.
— И ничего нельзя было сделать?! — вырывается у меня.
— А вы проверьте, молодой человек. И отдайте виновных под суд. Да-с! — гневно повышает голос доктор. — Надеждинскую медицину надо к стенке поставить! И сжечь этот старый клоповник! Разве это лечение — два термометра и банка йода на всю больницу? Так-то!
Руки старика дрожат, рассыпалась махорочная цигарка. Куликов глухо говорит:
— Простите… Мы видим, как вам тяжело…
В большой светлой палате тишина. Здесь лежат тяжелобольные. В углу, отгороженная простыней, койка комиссара. Пришли санитары с носилками. Труп надо унести в мертвецкую. Больным нехорошо быть в соседстве с мертвым. Да и место нужно другим.
Санитары легко поднимают худое тело с кровати, кладут на носилки. Вижу ежик седых волос, широкий рубец на лбу. Высоко поднимая носилки, чтобы не задеть за спинки кроватей, уходят санитары. И нет уже комиссара. Любил и ненавидел человек, боролся и мечтал. Все кончено. Какая память останется о нем?
Приподнялся больной на соседней койке, тяжело дыша спросил: