— Ты такой упрямый, — говорю я, расстроенная, но принимающая и эту малость.
— И тебе это нравится, — обдавая горячим дыханием мое ухо, отвечает Томас.
— Но не должно.
— Да.
— И мне стоит уйти прямо сейчас.
— Да.
— Все это неправильно, — со стоном кружа бедрами и потираясь о его член, произношу я. — Самое неправильное из всего, что я когда-либо делала.
Словно нарочно выбрав именно этот момент, Томас сильно сжимает мой сосок и тянет — так же, как и мое кольцо в пупке. Как и с кольцом, я подчиняюсь и, прогнувшись, потираюсь своей грудью о его в поисках волшебного удовольствия.
— Боже… что мы делаем? — уткнувшись лицом ему в грудь и тяжело дыша, говорю я.
— Самое неправильное из всего, что мы когда-либо делали, — повторяет Томас мои слова. — Так что да, тебе лучше уйти. Просто уходи и никогда не возвращайся, — подняв голову, я вижу, что сейчас в нем что-то дало трещину, и его эмоции обнажены и искренни.
С силой проведя пальцем по моему соску, Томас всей ладонью массирует мою грудь.
— Потому что я эгоист, Лейла, — продолжает он. — От тебя прежней ничего не останется. Я спалю твою душу дотла и не раскаюсь ни на секунду. Буду брать и брать, до тех пор пока не опустошу, — говорит Томас и продолжает свою медленную пытку. — Ты должна оттолкнуть меня, накричать, что я тебя раздел, и, захлопнув дверь прямо перед моим лицом, уйти. Постучать в третью дверь по коридору и донести на меня.
— Я никогда и никому не расскажу о тебе. Никогда.
Томас криво ухмыляется.
— Никогда — это слишком долгий срок, мисс Робинсон.
— Может быть и так.
Обеими руками он обхватывает мое лицо.
— Иногда я забываю, как ты еще юна.
— Я не такая уж и юная, — возражаю я и настойчиво прижимаюсь к нему ближе, пытаясь чуть ли забраться на него, как в баре в тот вечер.
— Иди, Лейла, — говорит он, хотя и не отпускает. — Иначе я украду и твою наивность.
Томас прав. Я должна уйти, бросить его занятия и никогда не возвращаться.
Я должна.
Должна.
Вполне возможно, я юна и глупа, как он и говорит, но в его насмешливом тоне слышу одиночество. Я видела напряженные мышцы его спины, когда Хэдли вышла тогда из комнаты. И постоянно наблюдаю его нескончаемую внутреннюю борьбу.
Ощутив прилив смелости, я обнимаю Томаса за шею и грудью прижимаюсь к твердым мышцам его груди.
— А что, если я сама ее тебе отдам, и тебе не придется ее красть? Я про свою наивность. И ты поможешь мне повзрослеть.
Какое-то время Томас молчит, и мне страшно, что я зашла слишком далеко. Зашла слишком далеко своими словами, при этом прижимаюсь к нему всем телом — от этой мысли мне становится так смешно, что приходится прикусить губу, чтобы сдержать истерический смех.