— Что ты сделал! — закричала я. — Не смей!
— Иди ко мне, — не обращая на меня ровно никакого внимания, продолжал настаивать колдун. Глаза его загорелись красным, чуть сузились, на губах появилась плотоядная улыбка, будто в предвкушении чего-то очень приятного.
— Нет! — мне почему-то до боли было жалко этого черного сгустка… почему-то казалось, что важно, безгранично важно не отдавать его этой нечисти. До слез жалко, до этих капелек горечи, что крупными жемчугом катились по моим щекам.
— Иди!
Сгусток всплыл вверх и послушно подлетел к колдуну. Тот поймал его на ладонь, потом открыл рот и… проглотил.
— Нет! — вновь закричала я, дернувшись. И застыла, вдруг поняв — все закончилось.
Стало тихо. Туман исчез. Пол, недавно теплый, теперь вновь холодил спину через тонкую ткань майки. Открылась дверь, и вбежавшая внутрь Ли дрожащими пальцами начала возиться с замком на моем правом запястье. Колдун не возражал.
— Катя… — прошептала Ли.
— Вкусная у тебя боль, — плотоядно улыбнулся колдун. — Когда вновь влипнешь в неприятности — приходи.
— Ты о чем?
— Бедная, наивная смертная. Вы так жаждите бессмертия, не понимая, насколько оно скучно. Ты умеешь чувствовать, я нет… потому я собираю чужую боль, — холодно ответил колдун. — Не напрягайся, девочка. — Он подошел ближе, нагнулся и погладил меня по щеке. — Больше тоска по родителям тебя не тронет.
— Ты!
Замок щелкнул, моя рука освободилась и я залепила колдуну пощечину. Тот лишь усмехнулся:
— Ты…
Вот откуда эта паршивая пустота в груди. Вот откуда слезы на щеках. Он забрал мою боль, нечто святое, последнее, что от них осталось. Почему?
Колдун легко коснулся оков, и я вдруг оказалась свободной. Но руки больше не распускала. На смену нездоровой активности пришло удушающее равнодушие. К чему уж теперь… эта гадина спасла мне жизнь и взяла за это плату. Ничего более.
— Вот именно, — прошептал господинчик, который, оказывается, тоже очень даже читал мои мысли. Он развернулся, танцующей походкой направился к двери. У самой створки остановился, посмотрел на меня и вдруг сказал:
— Эта боль не была памятью о родителях, она была ненужным страданием и проявлением эгоизма. Не о них ты горевала, о себе, бедной, несчастной, брошенной в этом мире. И только теперь ты сможешь по-настоящему жить дальше… так что плата «гадины» тебе только помогла.
— Почему объясняешь? — спросила я.
— Не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, со скуки. Бессмертные много чего делают со скуки, хотя, вы, смертные — тоже, не так ли?
Я горько усмехнулась. Так. Хотела что-то сказать, но низенькая дверь за господинчиком уже закрылась, издевательски скрипнув на прощание.