— Но Анри надо было о том напомнить, — усмехнулся Саша. — И лишь тебе, как ни странно, удалось это сделать. И теперь у Анри есть о ком беспокоиться… забавно, но даже это чувство для бессмертных приятно. Беспокойство. Для них мы… — Саша некоторое время молчал. — Как изящные произведения искусства, которыми восхищаешься, но которые столь… хрупки. И одно неловкое движение…
— Говоришь о себе, как о вещи. Даже больше, как о дорогой игрушке. Неужели ты этого не замечаешь? — вспыхнула я. — Где твоя гордость, к чертовой матери?
— А, гордость, — протянул Саша, осторожно направляя машину на боковую дорогу. — Да, гордость… это, наверное, когда держишь жизнь бессмертного в своих руках и твердо знаешь, что этого не достоин. Когда видишь ее золотистые глаза, сияющие любовью, и понимаешь, что заботиться о себе это в первую голову заботиться о ней. Потому что она за тебя, дурака, боится. Боже, именно с Ли я научился по-настоящему ценить свою жизнь… Не хочу ей сделать больно. Понимаешь?
— Но ведь… — выдохнула я. — Ты состаришься, в лучшем случае… и все равно уйдешь. Будет ли он тебя любить…
— Стариком? — уловил мою мысль Саша. — Уже не раз показывала, что будет. И стариком, и неразумным ребенком, и больным, и здоровым. Она будет рядом. Она видит только мою душу, тело для нее неважно.
— Как хорошо, что ты ее любишь, — прошептала я.
— А ты? Ты любишь Анри?
Я промолчала. Странный вопрос, наверное, неожиданный. И ответ, наверное, будет странным:
— Люблю. Но… не как Ли любит тебя. Я чувствую, что что-то в этой любви неправильно… не понимаешь? Я и сама не понимаю.
— Бедный Анри, — усмехнулся Саша. — Ведь ты его не любишь…
Не люблю? Люблю? Кто разберет это сердце? Сердце скулит и обливается кровью, вспоминая укутанную в бинты мумию на кровати. Сердце требует остаться там, с Анри… сердце плачет от тоски, вспоминая его объятия и теплую улыбку на балу.
И жжет шею проклятая розочка.
Но гордость… гордость добавляет в сладость нотку горечи. Гордость шепчет, что у нас с Анри все не так… даже не так, как у Ли и Саши. Шепчет о грубости Анри в моем кабинете, о его святой уверенности, что я никуда от него не денусь… а если вот возьму и денусь, тогда что?
Машина свернула на узкую дорожку. Еще немного и появится высокий, в два человеческого роста забор, увитый вечно зеленым, колючим ежевичником. За забором — Магистрат. Приехали… Но почему мне так нерадостно?
— Хоть бы меня кто пожалел, — выдохнула, наконец, я.
Машину тряхнуло на ухабе, и я сделала про себя заметку — надо яму засыпать. Мне своего «коня» возле дома тоже портить не хотелось.