— Неправда, по собственной. Надо было бросить меня и бежать со стоянки.
— Я бы многое отдала, чтобы… — Я заставила себя замолчать, потому что порой о словах жалеешь сильнее, чем о поступках. — Что будет, если Лоренс не выполнит требования? — задала самый насущный и очень страшный вопрос.
Музыка внезапно прекратилась. В тишине тикали несуществующие часы.
Я слышала мысли Гранда, понимала его без слов. Он не знал ответа.
— Ты собираешься всю ночь болтать? — проворчал недовольно.
— Раз уж ни на что другое ты не способен, что еще остается… — ответила, запрещая себе думать о плохом.
Гранд хмыкнул и расслабился. Серьезные разговоры выводят его из равновесия, а грубость спасает. Боюсь спросить, какое прошлое сделало его настолько неадекватным.
Обнимаю подушку в надежде на подобие отдыха. Только бы заснуть, тогда и головная боль уменьшится. Хоть часик подремать…
Но разве заснешь?
Александр дергается, кряхтит. Я знаю, почему, но если заговорю об этом первой, он нагрубит и откажется от помощи. Последние несколько часов он проспал на левой стороне. Наверняка рука затекла, и весь бок ноет.
— Что ты понатыкала за моей спиной? Лежать невозможно! — ворчит.
Убрала подушки и провела ладонью по его левой руке.
— Опять меня лапаешь! — рявкнул, пряча за грубостью протяжный вздох облегчения.
Мы не двигаемся, молчим. Взгляды скрещиваются через тьму, секунды сплетаются в ожидание. Гранд знает, что я сижу рядом, жду его решения. Согласия.
Мне по большому счету все равно, как он себя чувствует.
Или нет.
Ощущаю ответное прикосновение, настолько слабое, что не могу понять, померещилось или нет. Как дуновение, подушечки его пальцев на моем предплечье. Это разрешение. Принятие зависимости.
Потихоньку массирую его руку.
Александр задержал дыхание. Наслаждается, но уже готовит очередную колкость.
— Хватит прелюдий, переходи к делу!
Не обращаю внимания на его грубость.
Массирую его плечо, бок. Александр издает стон удовольствия и тут же прячет его за кашлем.
— Помогает? — спрашиваю осторожно.
— Смотря от чего! Некоторые проблемы только ухудшились! — усмехается, потом добавляет тихо: — Да, помогает.
Наша грубая игра как защитный панцирь, но она то и дело дает трещину, и из-под нее выглядывает человечность. Ненадолго. Чуть-чуть. Но эти мгновения дарят надежду. Странную надежду, которую я не понимаю. Надеюсь всем сердцем, но не знаю, на что. Наверное, на спасение.
Закончив массаж, снова ложусь рядом.
— Так и будешь держать меня голым? — спрашивает.
— А как иначе? У нас же медовый месяц!
— Найди мне одежду! — требует нарочито грубо. — Не доверяю я тебе, мало ли, за что ночью схватишься!