Дед тяжело на меня смотрит. Приём пищи по расписанию для него святое. Всё строго по часам — завтраки, обеды и ужины. И тут такой поворот.
— Бабуля попросила за огородом и птицей присмотреть, про тебя мы не договаривались.
— Не договаривались, значит?
— Нет.
Дед как-то странно хмыкает и спокойно сообщает мне:
— Ни к какой Маринке ты сегодня не пойдёшь. Не сможешь, — и ушёл.
Где-то через час на меня навалилась такая усталость, как будто я не огород полола, а разгрузила единолично пять вагонов кирпичей. Ноги и руки налились неимоверной тяжестью, да такой, что я еле-еле доползла до домика, не переодеваясь, упала в бабушкины перины и уснула сном молотобойца, отработавшего, как минимум, три смены.
Проснулась глубокой ночью от ощущения, что кто-то на меня смотрит. Кое-как разлепив глаза, вижу над собой деда, который что-то быстро говорит. Пытаюсь встать — не могу. Руки и ноги просто не слушаются меня, и в них ещё большая тяжесть, чем была с вечера. Пытаюсь понять, что он говорит, и не понимаю. Прислушавшись, в ужасе понимаю, что дед бормочет какую-то страшную абракадабру, которая не похожа ни на что. При этом я не могу встать, не могу закричать и прогнать его. Полный паралич.
Ночь. Очень тихая и страшная ночь кругом. И даже если бы у меня хватило сил встать и заорать во всю мощь, некому прийти мне на помощь. Ближайший дом, где живут люди, в ста метрах от нас. И это деревня, все за заборами и засовами, пока добежишь, пока достучишься, сто лет пройдёт. Мысли в голове лежат слипшимся комом, я хочу начать читать молитву и не могу вспомнить ни слова, не могу ничего. Времени нет, сколько я так лежу и слушаю это жуткое бормотание, не знаю. Вдруг что-то меняется и невнятное бурчание деда перерастает в почти что декламацию, каждое слово теперь отчётливо слышно, и от этого становится ещё страшнее.
Утром, а как позже выяснилось, это было уже не утро, а по сельским меркам обед, я проснулась в состоянии, которое бабушка называла «с мягкими костями». Руки и ноги даже в лежачем положении двигались вразнобой, грудь давило так, что было ощущение — кто-то ночью взгромоздил на меня могильную плиту, а снять позабыл. «Господи, какой страшный сон мне приснился, — думаю. — Ведь не переработала, не пила, что это было вообще?» Пытаюсь выбраться из кровати и кулём валюсь на пол. Собираю все части своего размягчённого тела и кое-как поднимаюсь на ноги. Мотыляясь, как перепивший дядька, цепляясь за всё, что попалось под руку, выползаю на кухню и понимаю, что случилось страшное — я не хочу есть. Вообще. Не хочу и всё. А такое со мной происходит крайне редко, можно сказать, что никогда не происходит. Тем не менее наливаю себе холодного чая со смородиновым листом, сажусь за стол, пытаюсь сделать глоток и не могу. Не хочу до отвращения. И вообще, ничего не хочу. Ни любимого вида за окном, где монотонно шелестят листьями огромные тополя и качается от вечного степного ветра сирень, ни бани, которую я могу топить каждый вечер, после трудов огородных, ни в лес, ни на солёное озеро. Абсолютная пустота внутри.