У саманного сарая я заметил Софико, играющую с какими-то жестянками. Она с удивлением уставилась на меня.
— Отец дома? — выдохнул я.
— Да, он там, в мастерской. Ты такой красный, будто тебя варили в кипятке.
— Так и есть, Софико, меня сейчас черт варил в котле, но не доварил. Я сбежал.
В мастерскую, где Ладо с Тито круглый год мастерили свою мебель, я ввалился, сипло дыша, и громко сообщил:
— Вам нужно уезжать отсюда! Срочно!
— О, боги, что произошло с тобой? — воскликнул он. — У тебя порезы и кровь на лице! Тебя пытали?
Я, наверное, производил пугающее зрелище: большие колючки репейника, чертополоха и еще какие-то мелкие, черные и продолговатые, похожие на угольки, облепили всю мою одежду, некоторые запутались даже в волосах.
— Кровь? Это все ерунда. У нас большие проблемы.
Второпях я сообщил ему все, о чем разговаривал с Милоном. Лицо Ладо потемнело, руки безвольно повисли, а темные глаза уперлись в пустоту, куда-то поверх моей головы.
— Ты поверил ему, что я цыган и вор? — его голос был безжизненным и пустым, словно он говорил откуда-то из-под воды.
— О чем ты говоришь? Ты мой друг! Мне все равно, что сочинял там Милон.
— Ты ему поверил?
— Нет! Ни одному слову.
— Спасибо тебе, — Ладо обнял меня. — Для меня это очень важно, — он похлопал меня по плечу, и вдруг нервно засмеялся: — Ну, Иларий, вляпались мы с тобой в такое дерьмо, которое еще нужно постараться найти.
— Мы вляпались в дерьмо всех овец и баранов в мире, — засмеялся я тоже.
— А мне кажется, что и человеческое дерьмо отлично впишется в нашу дерьмовую ситуацию. Милон вон, гадит как, со всей силы. Старается.
Напряжение всех долгих дней, хранившееся в нас, как сдерживаемая вода в дамбе, хлынуло потоком: мы зашлись в неудержимом хохоте, вырывавшемся из нас словно обезумевшие демоны. Мы смеялись так, словно вот-вот сейчас нас должны были повести на ту самую виселицу, обещанную Милоном, и нам оставалось только высмеять все, что уже не суждено было.
— Вам нужно уехать, — хохотал я, — сегодня-завтра Милон приковыляет к Бахмену, а Бахмена-то и нет, мы уж его схоронили! Еще припаяет нам и его убийство! Вот веселье-то будет!
— Это точно, припаяет, как пить дать припаяет! — смеялся Ладо, корчившись как гусеница, пришпиленная булавкой к дереву.
В мастерскую, услышав наш дикий смех, забежала испуганная Софико.
— Дорогая моя, скажи, ты несчастна? — Ладо, переставая смеяться, опустился на колени перед дочерью.
— Папа, почему ты спрашиваешь?
— Прошу, прости своего глупого отца, я постараюсь, чтобы ты была счастливой. Прости за то, что я не могу дать тебе счастливую жизнь, — его голос вздрогнул. — Прости меня. Я такой глупый, такой нелепый человек. Ты сможешь меня простить?