«Кончится ли когда-нибудь каторжно-тюремная тема в русской литературе? И есть ли другая литература на свете, где бы эта тема занимала так много места — от Достоевского и Чехова до Солженицына, Шаламова, Аксёновой-Гинзбург? Новизна книги Губермана состоит в том, что, во-первых, он описывает лагерь чисто уголовный, в котором перед ним прошли характеры невероятные, как герои Зощенко или Платонова, а во-вторых, в том, что его опыт — самый свежий (он вышел из заключения в середине 1980-х). Поэт, известный широкому читателю благодаря своим убийственно смешным четверостишиям — “еврейским да-цзы-бао”, в этой книге Раскрывает новые грани своего литературного таланта, предстаёт мастером психологического портрета, тонким лириком, печальным философом».
Ксерокопии подготовленного набора мы отправили на корректорскую вычитку Китаевичу и его жене, которая в своё время в Москве работала редактором. Вскоре от них пришло письмо, вогнавшее нас в шок. «Вы, ребята, отнеслись к своему делу недобросовестно, — писал Китаевич. — Рукопись Губермана нуждалась в серьёзной редактуре, которую вы не сделали. Придётся нам с Галей отложить все дела и проделать эту работу за вас».
В панике я тут же отправил ему ответ. «Дорогой Юлий! Заранее, ещё не видав вашей редактуры, спешу предупредить тебя, что мы не сможем принять её. Игорь Губерман — профессиональный литератор, и любые изменения в его тексте могут делаться только с его согласия. Даже в советских издательствах редакторы не позволяли себе такого самоуправства с произведениями живых. За нами, пишущими, всегда оставалось право не послушаться их и забрать рукопись».
Китаевичи не вняли моим воплям и вскоре прислали набор с огромным количеством исправлений. Сводились они, в основном, к уничтожению своеобразной губермановской интонации. Его длинные, чуть захлёбывающиеся фразы, с часто применяемой инверсией, были разбиты точками, причёсаны, обесцвечены. В сопроводительном письме Китаевич объяснял: «Да, я отдаю себе отчёт в том, что мой лучший друг, Игорь Губерман, предпочёл бы увидеть свою книгу напечатанной точно в таком виде, как он написал её. Но в то же время я не могу допустить, чтобы книга моего лучшего друга вышла в таком виде, как он написал её».
Что было делать? Подчиниться этому «тиранству во имя дружбы» мы не могли. Достаточно для меня было истории с книгой Кублановского. Проект издания завис. Напористый Китаевич тем временем слал грозные письма и объяснял всем и каждому, что Ефимовы по лени тормозят выход книги преследуемого в СССР поэта. Продолжалось это чуть ли не полгода.