— Так кто он? — спросила Сильвия.
Титженс собирался с мыслями.
— Моя дорогая, — начал он. — Можно тебя так назвать? Все же мы уже довольно давно враждуем, а речь идет о будущем нашего ребенка.
— Ты сказал, «нашего ребенка», а не просто «ребенка»...
— Прости меня за то, что поднимаю эту тему, — очень обеспокоенно проговорил Титженс. — Наверное, тебе больше нравится думать, что он — сын Дрейка. Это невозможно. Это было бы против самой природы... Я так обеднел, потому что... прости меня... Я потратил очень много денег на то, чтобы отслеживать ваши с Дрейком перемещения перед нашей свадьбой. И если тебе станет легче от новости о том...
— Станет, — сказала Сильвия. — Мне... Мне было ужасно неловко обсуждать этот вопрос со знающими людьми и даже с мамой... Мы, женщины, такие невежественные...
— Понимаю, — сказал Титженс. — Вероятно, даже от мыслей об этом становилось неловко. —Тут он замолчал, задумавшись, но вскоре продолжил: — Но это все не важно. Ребенок, рожденный в официальном браке, по закону принадлежит отцу, и если мужчина, считающий себя джентльменом, становится отцом, он обязан достойно принять последствия: супруга и дитя должны стать для него превыше всего остального, даже если ребенок чужой. Дети, рожденные и в худших условиях, чем наши, становились членами благородных семейств. А я полюбил малютку всем сердцем и душой в ту же минуту, когда его увидел. Может, в этом все дело, а может, я чересчур сентиментален... Так вот, пока я был здоров, я боролся с твоим влиянием, ибо оно было католическим. Но теперь я болен, и то проклятие, которому я подвергся, может перейти и на него.
Он замолчал, а потом добавил:
— «И должен я скрыться в лесу, изгой, одинокий странник!»... Самое главное — защити его от проклятия...
— О Кристофер, — проговорила Сильвия. — Это правда — я никогда не желала ребенку зла. И никогда не пожелаю. И Марчент будет при нем до конца своих дней. Ты только прикажи ей не препятствовать тому, чтобы он воспитывался католиком, и она не станет...
— Хорошо, — проговорил Титженс устало, но примирительно. — А ты попроси отца... Отца... Священника, который жил с нами две недели до рождения мальчика, чтобы тот его учил. Это лучший человек из всех, что я встречал, и один из умнейших. Мне будет спокойнее от мысли о том, что ребенок в его надежных руках...
Сильвия встала; ее глаза сверкали на бледном, мраморном лице.
— Отца Консетта, — сказала она, — повесили в тот же день, когда застрелили Кейсмента. Они не осмелились писать об этом в газетах, потому что он был священником, а все свидетели были из Ольстера... И после этого нам еще запрещают ругать войну!