Свет плавился сам в себе, растворялся и ложился на травы. Чиркали серый воздух летучие мыши и далеко, сквозь тихое пение арфы, ухнула сова. Сверчки сменили кузнечиков, заплели свои картавые ри-ри-ри вокруг спящих стеблей. И стало так сладко одиноко, так раскрыто и можно все. Лета сказала:
— Я тебя люблю.
Потому что больше и лучше пока не могла сказать. А сказать надо было. Он покивал, понимая:
— Да, я знаю. Ты — да.
И после этого еще посидели, каждый в своем проеме плавной закраины, а ветерок, ложась спать, напоследок потрогал босые ноги.
Арфа стихала, и это было правильно. Здесь, в степи, очень тихие ночи. Уже скоро, через земных полчаса будет совсем темно и только вдалеке засветится горсть огоньков, как глазки креветок под темной соленой водой. Наступит время идти, тихо прижимая ногами светлую в ночи дорогу. А после устать так, что не достанет сил говорить. И лечь спать, чтобы проснуться в другое время — в утро завтрашнее или вчерашнее, это уж, как выберешь сама, Лета.
— Ты должна еще посмотреть со всех сторон. Я рад, что увидишь.
— Тогда пойдем, пока свет.
Останавливаясь, обошли Сердце, глядя, как меняется оно через каждые несколько шагов. В светлой темноте растворялся легкий язык белого пламени до самого неба, крыло большой птицы, оплывшая набок свеча, наполненный ветром парус, лепесток белого шиповника с черными уже в темноте проушинами арфы, и снова язык белого пламени… Ладонь, протянутая, чтобы взойти на нее… Сердце дикой степи.
Обратно шли долго и молчали. Свет не уходил и, когда подошли к поселку, снова случилось так, что солнце только что село. Он кивнул в сторону домика с оранжевыми окнами и за одним — плавный женский силуэт:
— Вот, Марина там.
— Иди. Спасибо тебе.
— И тебе.
Дальше шла одна, и — он налетел из-за угла, топорщась от беспокойства, взмахивая руками:
— Коза! Ты знаешь, что ты — коза! Где тебя носит? Фыркнула, нос задрала и пошла, только пятки мелькали. Я уж фонарь взял, в степь собрался, думаю, стемнеет. Ко-за!
— Ага, — Лета споткнулась, и он подхватил, заглядывая в лицо, хмуря светлые брови:
— Набродилась, бродяжка? Ногу стерла, да? Как всегда! Ну-ка, держись за меня крепче. Пойдем, я тебе молока, хочешь?
— Да.
Сумерки почесали серой лапой за ухом, встряхнулись и снова стали наступать, показывая: все помнят, и обязанности чтут. Спотыкаясь, сказала:
— Ты знаешь, что я тебя люблю?
— Еще бы! Меня да не любить! Меня любит даже соседский кот, чтоб вам, женщина, было завидно.
— Я тебе завтра покажу. Одну вещь.
— Далеко?
— Да.
— Ну, как всегда. Хорошо. Проснемся, покажешь.