На первый взгляд кажется, что Вилонов платил слишком большую цену за не очень серьезную победу над тюремщиками. Ведь этой ценой могла оказаться и его жизнь, а он был жизнелюбивым человеком. Но, может быть, именно поэтому он понимал, что нельзя жить любой ценой, ценой унижения и беспринципного приспособленчества. Многие считали его поступок неблагоразумным. Но компромисс для Вилонова невозможен. Сознавал он это или не сознавал, но смириться тогда, в мае 1906 года, означало для него поступиться самим собой. Смириться — это значит зачеркнуть в себе что-то, без чего он не мог жить. Он просто не мог поступить иначе. В его поступке не было отчаяния, но был, наверное, фанатизм и, главным образом, обдуманный расчет: о его самосожжении узнают за пределами тюрьмы, и тогда будет облегчена участь заключенных. Пойти на такой шаг, конечно, нелегко. В показаниях одного надзирателя отмечается, что когда Вилонова стаскивали с кровати, то он дрожал как в лихорадке от возбуждения.
Поджечь себя Вилонову помешали надзиратели. Предчувствуя неладное, один из них не отходил от дверного глазка: самоубийство заключенного могло принести им служебные неприятности. Ворвавшись в камеру, они стали остервенело его избивать, предусмотрительно набросив одеяло, чтобы не оставалось явных следов побоев.
Позднее Горький вспоминал об одном разговоре с Вилоновым:
«Забыв о своем туберкулезе, он медленно поднял руку на уровень головы и опустил ее до колена, указывая на свое стройное тело.
— Когда тюремщики топтали меня ногами, я, конечно, чувствовал и боль, и обиду, но, право же, гораздо больше — страх: что, если б на моем месте оказался другой товарищ, не такой крепкий, как я?
И, покашливая, задыхаясь, он продолжал потише, нахмурив густые брови:
— Главное-то и непростительное преступление классового общества в том, что оно воспитало в людях страсть к мучительству, какое-то бешенство. С наслаждением мучают, сукины дети, это я очень знаю! Вот наслаждение-то и есть преступность, которую уж никак никто не оправдает. В природе такой гадости нет! Кошка мышью играет, так она кошка, зверь и никаких подлостей лицемерных, вроде гуманизма, не выдумала.
Он долго говорил на эту тему… и заставил меня почувствовать, что ему знаком лишь один страх страх за жизнь товарища».
Вилонов еще валялся в тюремной больнице, когда по запросу социал-демократической фракции в Николаевские роты приехал губернский тюремный инспектор Блохин. Это был рослый, упитанный, гладко выбритый и модно одетый чиновник. Свое дело он знал до тонкостей, и в тюремном ведомстве его ценили за ловкость улаживать любые конфликты. За благообразной внешностью и аристократическими манерами инспектора скрывался обыкновенный погромщик: недаром Блохин был избран председателем губернского отделения «Союза русского народа». Свою грязную тюремную работу он выполнял легко и даже с удовольствием, почти всегда был в хорошем настроении, позволяя себе даже пошутить с заключенными. Про него рассказывали, что, проходя однажды по коридору Пермской тюрьмы, он заметил на стене надпись, сделанную углем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Остановившись, велел принести кусок угля и приписал: «В тюрьме.» С политическими он был неизменно корректен и вежлив, но в интимных разговорах с тюремщиками бывал и откровенно циничен. Так в следствии о злоупотреблениях в Николаевских ротах в показаниях одного надзирателя отмечалось: Блохин учил их, что бить арестантов можно, но так, чтобы не оставалось никаких следов, чтобы «ребра не лопнули».