Подпольная кличка - Михаил (Шакинко) - страница 59
Прошел час. Полицмейстер не появлялся. Писарь за столом клевал носом…
С Волги донесся гудок: подошел пассажирский пароход. Михаилу надоело сидеть, и он вышел на крыльцо. К пристани спешили последние пассажиры. Постоял. Заглянул в дверь на дремавшего писаря и не спеша, пошел к Волге через раскаленную солнцем площадь. Пароход дает второй гудок. Михаил приближается к пристани. Третий гудок. Михаил прыгает на убирающийся трап и ступает на палубу парохода…
Глава десятая
Последнее время Горький часто был мрачен. Часами шагал по террасе виллы нахохлившийся, похожий на большую больную птицу. Курил папиросу за папиросой, задыхаясь и кашляя так, что начинали дрожать плечи. Или подолгу сидел в кресле, и усы его сурово топорщились.
Так было каждый раз, когда приходила почта из России. Газеты пестрели сообщениями о казнях и самоубийствах. Русские книги тоже не радовали. От них несло тоской, мистикой и унылой безнадежностью. Даже лучшие из писателей разочаровывали и раздражали Алексея Максимовича. Вот здесь же, на этой террасе, сидели как-то Андреев и Вересаев. Сидели, нахмурив лбы, и молча думали о тщете всего земного и ничтожестве человека. Говорили же они о покойниках, кладбищах, о зубной боли, о насморке… Горький жаловался тогда в письме к Лажучникову, что от их присутствия «вянут цветы, мухи дохнут, рыбы мрут, камни гримасничают так, будто их сейчас вырвет. Увы мне!»
А вокруг сверкал сказочный Капри — райский уголок на земле. Пышная, ослепительная, кричащая роскошь природы. Выглядывающие из тропических садов белые и розовые виллы. Перламутровая игра моря. Голубовато-серые утесы, обрамленные серебряным кружевом прибоя. А на сказочно синем небе — ликующее южное солнце. И все это как бы кричало: забудь про все печали, радуйся вместе с нами, будь, как и мы, весел и беззаботен.
Но вся эта сладкая красота не могла заглушить в Горьком боль и тревогу за родину. Сильнее всего его беспокоила русская интеллигенция с ее настроением: все насмарку и всему конец. Он понимал — после поражения усталость и разочарование в какой-то мере естественны. И все-таки хмуро слушал истерические исповеди бывших «революционеров», перепуганных, отчаявшихся, озлобившихся на себя и на весь мир. Их настроение было чуждо писателю. Горький чувствовал себя одиноким. Позднее он писал о своем настроении: «Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я». Россия больна, и ему казалось, что он знает лекарство, которое может ее вылечить.
