Картины прошлого с самого раннего памятного ему детства против его воли теснились в его голове, вызванные окружавшими его знакомыми местами.
Детство — этот счастливый, беспечный возраст пролетело совсем не так приятно для него, как для других детей.
Считавшаяся его матерью Настасья Федоровна Минкина более его мучила, чем берегла.
Это была, как знает читатель, женщина без всякого образования, грубая, жестокая, она старалась направить его воспитание к тому образу жизни, к которому он назначался.
Не имея понятия о жизни аристократии и зная о ней только понаслышке, она старалась привить ему аристократические манеры и придать ему вид природного аристократа.
Миша был здоровый ребенок — яркий румянец не сходил с его щек. Это сильно огорчало Настасью Федоровну, и она старалась придать интересную бледность его лицу, чтобы он походил на аристократа.
По её мнению, все аристократические дети должны были быть бледными.
Для достижения этой цели, она не позволяла никогда кормить его досыта и даже поила уксусом.
Если бы добрая кормилица, находившаяся потом при нем в качестве няньки, не кормила бы его тайком — неизвестно, чем бы это кончилось.
Ребенок был связан во всех своих движениях. При своей мнимой матери он вел себя, как солдат на ученьи: вытянувшись в струнку, важно расхаживал, как павлин, закинув голову назад. Зато вырвавшись от неё, он вполне вознаграждал себя за все лишения и неудержимо носился по саду и лугам до истощения сил.
Несмотря на то, что Настасья Федоровна готовила из него изящного аристократа, она без милосердия порола его розгами.
Много горьких сцен этого времени припомнилось Шуйскому.
Кормилица всегда жалела его и заступалась, когда собирались его наказывать: она, со слезами на глазах, просила за него прощения и помилования, становилась перед Минкиной на колени, целовала её руки, называя её всеми нежными, сладкими именами, какие были только в её лексиконе.
Иногда же она принимала угрожающее положение и говорила:
— Сейчас пойду к графу и все расскажу ему, чтобы ты не смела тиранить детище!
Угрозы действовали сильнее, чем ласки: ребенка оставляли в покое, но зато кормилица всегда после таких сцен много плакала и даже стонала.
Это продолжалось до шестилетнего возраста Миши.
После этого времени угрозы не повторялись.
Развивать в ребенке добрые чувства вовсе не заботились. Его учили и молитвам, только не для того, чтобы молиться Богу, а для того, чтобы он твердо и бойко мог прочесть их, когда графу-отцу вздумается спросить его. С младенчества старались ему привить гордость и презрение к низшим. Если Минкина замечала, что он говорил с мужиками или намеревался поиграть с крестьянским мальчиком, она секла его непременно, но если он бил по лицу ногой девушку, его обувавшую, она смеялась от чистого сердца. Таково было его первоначальное воспитание, мало, впрочем, отличавшееся от воспитания подобных барчуков того времени.