Вокруг так много людей. Они мелькают, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много…
Он смотрит на неё и, впервые за все время их знакомства, она его раздражает.
– Это не катастрофа, – глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза, и там – немые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачков – его вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:
– Слушай, ты не первая и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженным – это что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?
– Ты же не маленькая…
– Вот именно, – тихо шепчет она.
Он замолкает – её первые слова за эти полчаса. Такие слабые, такие тонкие, но их крохотные коготки больно впиваются в глотку.
Он набирается смелости (наглости?) и снова заглядывает в два бездонных колодца – оттуда глядит ядовитое одиночество. Оно поднимает свою морду, ощетинивается, впивается тонкими лапами-иглами в холодные, скользкие камни, ползет наверх…
– Я уже не маленькая – мне тридцать пять. Слишком немаленькая (он это прекрасно знает). Ты же понимаешь, возможно, это – мой последний шанс…
– И что ты предлагаешь? – взрывается он.
Несколько человек оборачиваются, но проходят мимо, возвращаясь к своим делам. Он кусает губы, сжимает кулаки и зло смотрит на проходящих людей из-под густых бровей. Все-таки, не самое подходящее место для разговора. Но что поделать, если все началось уже в больнице? Такие вещи трудно контролировать. Он разгибает одеревенелые пальцы рук и снова переводит взгляд на женщину – её, крохотную, напуганную, придавливает к земле безапелляционностью вопроса. И правда, что она может ему предложить? Кроме того, что уже предложила. Она предложил – он взял. Все как у взрослых. Тогда почему она чувствует себя маленькой, напуганной девчонкой?
***
Этот дикий хохот вонзается в барабанные перепонки, забирается в мозг и врезается в извилины тонкой хирургической иглой.
– Да завали ты пасть, сука! – орет Куцый.
Это не помогает. Смех только усиливается, в него вплетается тонкий визг – голос захлебывается, задыхается, но продолжает истерично хохотать.
Медный взмок и еле дышит, Куцый рычит, на его шее вздулась вена, и лицо превратилось в малиновую маску ярости, но это все херня по сравнению с Тройкой – у той вот-вот должен был случиться инфаркт. Её лицо теряло последнюю кровь и становилось серым, глаза затуманивало и она, где-то в полутора минутах от обморока, держалась в сознании исключительно на силе воле. Держалась сама и держала мелкого ублюдка, который хохотал за её спиной, зажатый её телом в угол, в то время как Красный – огромный и на редкость свирепый клацает зубастой челюстью в сантиметре от живота Тройки. Она уже не кричит, не дергается – она заворожено смотрит на огромное лицо Красного, которое изменяется согласно её чертам лица – считанные секунды, мимолетные мгновения жизни и она – труп. Медный и Куцый тянут на себя резиновое тело Красного, которое тянется словно жвачка и их лица уже такого же цвета, что красно-коричневая мерзость под бледно-розовой оболочкой. Красный рычит, вырывается и клацанье его зубов становится невыносимо громким.