Агата расстегивает несколько верхних пуговиц рубашки Генри, и он стаскивает её через голову, так резко отшвырнув её от себя, будто ткань жжет его сильнее распятия. В этот раз Агата прижимается к нему сама, не дожидаясь, пока он вновь притянет её к себе. Касается ладонями его груди, практически раскаленной кожи, скользит по плечам. Раздается треск, и Агата даже не сразу понимает, что это был практически предсмертный вопль её платья, — Генри, видимо, надоела эта преграда между их телами, и он разделался с ней без особых церемоний.
— Я могла его снять, — с легкой укоризной шепчет Агата.
— Ну, извини, — хмыкает Генри и отбрасывает останки платья в сторону. Ладно. Это было обычное форменное платье Лазарета, в шкафу таких еще три висит, и на складе можно получить запасное. Куда важней сейчас он — его страсть, его желание. Хорошо, что вокруг темнота, Агата боится думать о том, что он бы сейчас видел её — всю её, совершенно обнаженной. Мрак же окутывает, прячет, будто освобождая её от ответственности за то, что она слишком глубоко отдается собственным эмоциональным порывам. От его рук, опустившихся на её талию, по всему её телу разливается слабость, но все же она не идет у неё на поводу — она сама тянется к Генри, желая ощутить больше, чем он ей дает, желая поцеловать его самостоятельно, задав ему тот характер поцелуя, который нужен ей. И она получает свое — когда их тела соприкасаются — кожа к коже, никаких помех, когда губы снова встречаются в жадном поцелуе, ощущений оказывается столько, что Генри и сам не выдерживает и тихо стонет. Сама же Агата едва ощущает себя, во всем её существе с каждой секундой невыносимым становится томление. Генри будто бы ощущает это — чуть подается вперед, заставляя Агату лечь на спину. Он практически не отрывается от её губ, осторожно опускает ладонь на заветный треугольник внизу живота. Еще один короткий разряд, снова накатывает удушливая волна паники, но Агате сейчас, уже практически захмелевшей от его поцелуев и раскаленных касаний, — уже все нипочем. Она лишь тихонько вздрагивает, крепче вцепляется в его плечи, слабо стонет. Ей нравится. Ей нравится, как чуткие пальцы касаются клитора, дразнят его, она готова скулить от того, насколько сильно, практически невыносимо удовольствие от этой ласки. И она-таки скулит, извивается, то ли пытаясь увернуться от его пальцев, то ли для того, чтобы эта пытка стала еще мучительней и слаще.
Он отрывается от её губ, и это оказывается обидно, но губы Генри вновь оказываются на её плечах, вновь спускаются ниже, к груди, пальцы свободной руки сжимают один сосок, дерзкий язык измывается над вторым, а Агата уже задыхается. Каждое его прикосновение — как терпкое, теплое вино, которое хочется медленно смаковать и пьянеть-пьянеть-пьянеть от каждого из них. Агате утром будет стыдно от того, что она сейчас так несдержанно стонет, от того, что выгибается навстречу рукам Генри, от того, как все сильней её охватывает огонь желания. Но стыдно будет утром, не сейчас, сейчас его пальцы осторожно скользят по её таким влажным складочкам, подбираясь к самой чувствительной точке ее тела.