В ту ночь Грета упала на свой поддон, терзаемая самыми разнообразными чувствами. Истощение боролось с неугомонностью. Оптимизм — со страхом.
Они больше не сталкивались с бешеными лесными животными, но это не слишком ее успокаивало. Лес весь день был тихим. Слишком тихим. Смертельно тихим.
По словам Айзека до затмения было еще около двух дней, но все уже начало разваливаться.
Им требовалось больше времени. Прямо сейчас они даже близко не подошли к тому, чтобы быть готовыми. Готовыми выдвигаться, не говоря уже о том, чтобы взять на себя демона, подобного Аграмону.
Ее беспокойство нарастало весь день, несмотря на относительно беспрецедентный день. Несколько раз она пыталась убедить Вайата отказаться от этого сумасшедшего плана, но после того, как вся группа проголосовала «за», они не собирались отступать.
Как могла она согласиться отвести их прямо к Аграмону, когда мир вот-вот был готов взорваться? Если бы только она не была уверена, что, оставив их здесь, она обрекла бы их на смерть, она бы отшвырнула прочь то, что осталось от ее души.
Старая Грета взвесила бы все за и против и выбрала бы самый безопасный вариант, но слишком многое изменилось за столько короткое время. Она изменилась.
Со вздохом девушка перевернулась на другой бок, надеясь заставить замолчать шепот в своей голове. Голос Люка говорил, что она взвалила на себя ношу, к которой не была готова, и подвергла себя опасности, которой не осознавала.
А другой голос в ее голове говорил, что она справится с этим. Что она сильная. Голос говорил ей, что она была создана для этого и должна была использовать свои навыки для чего-то хорошего. Он говорил ей, что теперь это ее мальчишки, и она несла за них ответственность, которой у нее никогда раньше не было, и она не могла подвести их. Это был не голос Люка. И даже не ее собственный, и не Айзека.
Она подумала, что это мог быть голос ее отца.
Она закрыла глаза. Завтра будет новый день. На один день ближе к затмению, но и на один день ближе к событию, на которое она не отваживалась надеяться четыре года — она сможет вернуться домой.
Почему от этой мысли у нее щипало глаза?
Это не из-за Айзека. Грета не могла из-за этого расстраиваться, ведь возвращение домой освобождало ее от дальнейших споров с ним. Сердце не сжималось от мысли, что она больше никогда не увидит глубокого взгляда его глаз или не услышит его голос. Она не собиралась объяснять свою тревогу мыслью, что покидает его. Он принадлежал этому месту, а она нет.
Правда?
Если не здесь было ее место, то где? Могла ли она просто вернуться домой по прошествии стольких лет? Имела ли она на это право? После того, что сделала с ней Милена, разве не принадлежала она этому месту, как он пытался ей доказать?