Я смотрю на него, слушаю и думаю, какую же новую легенду привезу о нем в Москву. А расскажу я вот что: оказалось, Миша Козаков – не полуеврей, не полурусский, не четвертьфранцуз, а самый что ни на есть чистокровный АРТИСТ – со всеми достоинствами и недостатками, присущими людям этого особого, Богом избранного народа…
Начинаю писать портрет Шуры Ширвиндта, и… рука останавливается. Слишком давно знакомы, слишком плотно общаемся. Тот случай, когда знание деталей только мешает. Как говорится: лицом к лицу – лица не разглядеть. Да и не с моими жалкими возможностями браться за такую модель. Здесь нужны сочные краски, рембрандтовская кисть. Фантазируя, закрываю глаза и вижу портрет Шуры – в домашнем халате, в кресле, с бокалом вина и Саскией на коленях… Или даже с двумя Саскиями… или тремя… (Сразу оговорюсь: ревнителей домашнего очага прошу не возмущаться. Уверен, Таточка Белоусова, жена Шуры, простит мне эту фривольную композицию. Она мудрая женщина и понимает, что силуэты двух-трех Саский на полотне не затмевают ее лика мадонны и царицы семейного очага. В свое время я подтвердил это стихами в ее честь, где есть и такие строки: «Как самый счастливый билет в лотерее, так русская женщина – в доме еврея!») Впрочем, не отвлекаемся. Итак, рисуем Шуру с несколькими Саскиями… Это стереотип, который навязал ему кинематограф: сердцеед, соблазнитель, бабник!..
Иногда, правда, давали сыграть роли меньшевиков. Особенно в застойные годы. Кто-то наверху решил, что типичный меньшевик – это Ширвиндт в пенсне… Большевика разрешили сыграть только один раз, в фильме Карасика, и то – в гробу!
А он еще наиграл бесчисленное количество иностранцев: элегантный француз, суматошный итальянец и, конечно, невозмутимый англичанин с неизменной трубкой во рту.
О, эта несчастная судьба артиста с космополитически правильными чертами лица!
И мало кто знает, что начинал Шура свою жизнь в искусстве как простой русский мужик в спектакле Театра имени Гоголя по пьесе Салынского… Шура с нежностью вспоминает эту этапную роль, когда целый акт надо было лежать в валенках в избе на печи, а потом произнести всего одну реплику: «ПОШТО, МУЖИКИ, ЗАЗРЯ ПО СТЕПУ МЫКАЕМСЯ?!»
Представляю, как замирал зал от неожиданности!..
К сожалению, позже ничего близкого по силе выражения глубины народного чувства драматургия ему не предлагала.
А зря! Ведь если приглядеться повнимательней, Александр Ширвиндт – явление в нашем искусстве удивительно российское, почвенное, сермяжное, если хотите, – недаром же его так обожают и принимают простые люди: рыбаки, егеря, шоферы да и просто ханыги у магазинов. Спотыкаясь о его фамилию, именуя его то Ширлингом, то Шиллингом, они все-таки моментально признают его стопроцентно своим, надежным мужиком.