* * *
Утром 30 августа я застегнула свой чемодан. Алекс спустил его в лобби отеля. Я еще раз побрызгала Юки мамиными духами и засунула в свою сумочку. Мама дала мне четвертинку успокоительного, которое мне здорово помогло, когда я садилась одна в самолет тремя неделями ранее.
Я спустилась к ним вниз. Как только подъехало такси, я расплакалась. Мы все уселись в машину, и я сказала: «Я не хочу ехать. Я не справлюсь со всем этим». Лео начал плакать. Отец сказал: «Ты нервничаешь, потому что не знаешь, что ждет тебя впереди, так что последние недели показались тебе целой вечностью. Но очень скоро ты увидишь, зайка, что в огне сражений ты устоишь». Мама добавила: «Он прав, Луч. Меньше чем через три недели ты снова будешь дома. И поверь, время пробежит так быстро, что ты не успеешь и глазом моргнуть». Тем не менее голос ее дрожал, и она тоже начала плакать. Только Алекс не проронил ни слова.
Мы прибыли в аэропорт и все вместе прошли в зону вылета. Я продолжала плакать. Плакала и мама, и даже Лео, покрывавший маленькими поцелуями мою руку. У папы глаза были сухие, но они как-то по-особому блестели. Алекс подошел ко мне и, крепко обняв, сказал: «Ты самая красивая девчонка в мире, сестра. И я люблю тебя». На глазах у него были слезы – а он никогда не плакал. И никогда не говорил мне ничего подобного.
Я обняла всех в последний раз, а потом ушла. Именно в этот момент я почувствовала, что меня как будто больше не существует. Вообще.
Я приняла еще четвертинку успокоительного в самолете: меня не покидало ощущение того, что я тонула в своей тоске. И своей тревоге. Я постоянно думала о маме и о том, как я переживу эти семнадцать дней без нее. Семнадцать дней, когда мне так ее не хватало всего два часа спустя! Я вышла в туалет, чтобы поплакать, пытаясь успокоить себя, дыша медленно и глубоко. Я брызнула на лицо немного холодной воды, стараясь не тереть и без того красные глаза, чтобы по прибытии в Нью-Йорк не выглядеть как бешеная крыса. Вернувшись на свое место, я прижала как можно крепче к себе Юки и попыталась заснуть. Перед моими глазами неустанно крутились разные образы. Злость Алекса, поцелуи Лео, Великий Каньон и Венис-Бич, сцены с отцом и его постоянная тревога, то, как он называл меня зайкой, а мама – Лучом, ходьба по бортику бассейна, Беверли-Хиллз и могила Мэрилин Монро на Вествудском кладбище в Лос-Анджелесе, дрожащие руки дедушки, говорящего мне: «Моя малышка, Викторинетт, ты сводишь меня с ума», голос Фло, сливающийся с моим злобным внутренним голосом, который становился все более и более навязчивым. И коротенькие, полные любви записочки, без моего ведома проскочившие в мой ежедневник.