Спать не получалось, хотела занять себя — не помогало. Стоило отвлечься на секунду, и слезы текли с новой силой. Кто бы знал, что их может быть так много?
Днем позвонила Сереге:
— Где твой парень? — легко спросил он.
— Он меня бросил, — так же легко ответила я.
— Он придурок?
— Нет… — я задумалась, что Костик никак не может быть придурком, он же из одаренных.
— А, по-моему, придурок, раз бросил такую девушку.
Стало приятно.
— А ты что делал?
— Ну, встречался ещё с одной, — покаялся Серега. — Ничего не получилось.
Мы снова болтали, становилось легче, боль уходила куда-то за задний план, хотя периодически просила Серегу подождать, уходила в другую комнату, где выливала накопившиеся слезы.
— Так ты посмотрела мою фотографию? — вернулся Серега к тому, на чем закончил два месяца назад.
— Посмотрела. Крутой… Так, значит, у тебя все-таки висят плакаты в комнате.
— Какие плакаты? А-а-а… Это я из журналов вырвал. А что?
— Просто… Почему-то всегда казалось, что у парней висят плакаты с… э-э-э… рок-музыкантами.
С Любой и Дашкой я больше не разговаривала. В понедельник в школу они заявились злые, якобы тащили цветы из города на Последний звонок и устали, ещё хотели мне вину навязать, будто не помогала. Я им не ответила, отошла в сторону и, несмотря на попытки Любы возобновить отношения, до самого окончания школы не говорила.
Папа спрашивал маму, зачем столько времени я сижу на телефоне, да еще не понять с кем. Мама отвечала:
— Он лечит ей душу.
И я тоже задавалась вопросом. Почему мне душу ШПАНА лечит?
Каждый день Серега признавался мне в новых грехах. Он наглый: недавно расписывал стены, поймали с маркером в руках, так вывернулся, сказав, что не он. Он спорит с учителями: всегда доказывает свою правоту, а одну «училку» аж довел до истерики. Он драчливый, за что его прозвали «мелким терминатором», потому что никому спуску не дает. Каждое такое признание Серега заканчивал глубокомысленным изречением:
— Ну, а я? Что я могу сказать? Ответ: я могу промолчать.
«Лечение» происходило странно, с одной стороны, мне становилось легче, с другой, я начинала испытывать раздражение. Серёга утверждал, что понимает меня лучше всех на свете, что мы практически одно и то же, вернее, я гораздо проще.
— То, что ты любишь быть одна, это вполне понятно! — говорил он. — Меня, вот, к примеру, вообще никто не знает, хотя друзей хватает. Ведь, в самом деле, кто может догадаться, кто я такой, что у меня внутри и вообще, о чем я думаю.
Иногда слушать Серегу было пыткой, я клала трубку на колени, ожидая окончания его монологов, лишь изредка прикладывая ее к уху, чтобы понять, о чем речь: