Ты откуда взялся? — присел я перед ним, как Зинченко перед бомбой.
Ребенок глядел на хлеб. На хлебозаводе нам выдали как премию по буханке на брата.
— Черняшки хочешь? — спросил я.
— Там Настенька, Ванечка и мама,— сказало создание, вынуло черный палец изо рта и показало на развалины школы.
— Так много? — несколько растерялся я.— Что ж... Иди, показывай. Как тебя зовут?
— Елочка,— ответил человек в мешке.
Елочка неожиданно шустро побежала во двор, я еле поспевал за ней. Дома рушились по строгому порядку — вначале крыши, затем перекрытия, потом стены, самыми живучими были лестничные переплеты. Елочка свернула в парадное, там на очищенных от битого кирпича ступеньках сидела женщина. Рядом на мешке с лямками из веревки девочка лет двенадцати укачивала еще одного ребенка, видимо Ванечку.
— Можно войти? — спросил я и ради шутки вытер в проеме двери ноги о воображаемый коврик.
— Заходите, заходите! — ответила женщина и встала. Небольшого роста, черненькая, с обветренным крестьянским лицом. Бросилось в глаза, что на ногах у нее лапти. В лаптях хорошо ходить, когда сухо, но весной... Ноги не просыхают.
— Приехали недавно? — спросил я, не зная о чем говорить.
— Добрались, а все порушено.
— Тут школа была. Вы жили в ней?
— Я учительница. Литературы. Преподавала в восьмых-десятых классах. Наш дом исчез, ничего не осталось, вот я и пришла в школу, и тоже ничего нет. Прямо ума не приложу, куда податься. Хоть бы кого- нибудь из коллег разыскать. Кто-то должен же был вернуться раньше. Ты случайно не знаешь, где теперь гороно помешается?
— По-моему, нигде.
— Такого не может быть,— твердо заявила женщина. Мальчик закашлял, она взяла его от девочки, мальчик увидел хлеб, умолк, уставился на буханку, как на мороженое.
— Возьмите,— протянул я буханку.
— Весь хлеб? — смутилась женщина.— Так много? А вам что останется? Нам бы гороно найти. Учителя — необходимы, тем более теперь. При немцах работали лишь начальные классы. Учителя необходимы, как воздух. Я буду рассказывать о Пушкине... У меня чудом сохранилась... Настенька, возьми Ванечку, сейчас...
Я понимал ее: ей нужно было накормить детей, а кормить нечем. Мой щедрый жест ей был непонятен и. возможно, подозрителен: кто в те годы мог разбрасываться хлебом? Разве только какой-нибудь загулявший вор. Отказаться от подарка она была не в силах, вот и плела от неожиданности и смущения несусветное.
Женщина развязала сидор и достала книгу, обернутую клеенкой. Протянула мне. Я раскрыл, прочитал: «Обломов».
— Обломов в самом деле сидит в каждом из нас,— точно я знал, кто такой Обломов, продолжала она,— и мы должны бороться, чтобы изжить в себе примиренчество ко всякому злу, но не только в душе. Мы активно должны действовать. Для добра. Это значит быть недовольным собою. Чтобы каждый день становиться лучше, чем вчера, узнавать новое и обязательно что-то совершать.