Он уже успел привести комнату в порядок, и в ней не осталось и следа от разгрома. Пальцы Даши тоже стали чистыми. Только без ее красивого изящного маникюра: как у ребенка, грызущего ногти, ее пальчики венчали неровные обломыши.
Девушка уже практически успокоилась, на глазах высохли слезы, когда, кажется, со всех сторон нас оглушил изводящий, выворачивающий внутренности вой-стон. Даша дернулась, подавилась, выплюнула зелье, расплескав еще и из чашки. Каттиш побледнел до зеленоватого оттенка. И я наверняка был не лучше.
— Кергерайт, — выдохнул магистр, — дух-предвестник. И такое ужасное вытье может пророчить только редкую по силе катастрофу. Беда надвигается с разных сторон. Всполохи тьмы — это, можно сказать, лишь детские шалости.
— Дух-предвестник? — в голосе Дарии как будто послышалось облегчение, что вызвало, мягко говоря, недоумение. — Так вот почему от его воя охватывает дурное предчувствие и отчаяние! … Но мы предупреждены, а значит, есть шанс что-то изменить!
Мы с Каттишем вновь переглянулись: «Несмышленая девчонка, ничего не знающая об особенностях нашего мира. Неисправимая жизнерадостная сумасбродка».
Но как будто в ответ на ее оптимистичное заявление на спинке кресла вдруг возник силуэт небольшой серой птицы с яркими, сияющими изумрудами глаз. Она переминалась с лапки на лапку, внимательно рассматривая нас троих, наклоняя голову то влево, то вправо. Но она не отворачивалась, что важно — она не отворачивалась! А потом, хохотнув трижды, по разу каждому из нас, в наши стороны, она растопырила крылья, взмахнула ими, изобразила что-то наподобие танца, и также неожиданно исчезла, как и появилась.
— Каладрий! — завороженно прошептал я.
— Уму не постижимо, танцевал для нас! — воскликнул Каттиш.
А Даша молча, умиротворенно улыбалась, ни о чем нас не спрашивая, будто и так понимала, что значит эта птица.
— Каладрий!
Дария
Жуткий вой сводил с ума, заставляя крушить преграды, биться в стены и двери. Только когда физические силы истаяли, я свалилась мешком картошки куда-то к стене, пытаясь заткнуть уши. Тоскливые звуки приносили немыслимые физические страдания, голову насквозь просверливала мигреневая боль.
Я не знаю, сколько времени прошло, когда вытье прекратилось, а потом вдруг до меня кто-то мягко дотронулся и позвал. Не кто-то! А он! Визард! Мне немедленно захотелось броситься ему на шею и разрыдаться.
Я бы так, наверно, и сделала, но сил не было ни на что. И ректор, этот невозможный демон, поднял меня на руки сам! И отнес на диван…
И это было бы, наверно, мило и довольно двусмысленно, если бы рядом не было магистра Каттиша, который тут же укрыл меня пледом. Вежливость и забота с их стороны. Не те обстоятельства, чтобы думать о романтике. Меня все еще нещадно трясло в лихорадке ужаса.