Свободной рукой он потянулся к пистолету, лежавшему перед ним на стойке, и поднял его, бессознательно сжимая пальцами рукоятку.
— Ты прав, — его голос звучал странно, немного хрипло.
— Я не собираюсь спрашивать, в порядке ли ты, — сказал Вульф, раздражающе проницательно, что было необычно для него. — Но, если ты хочешь, чтобы я навел кое-какие справки, я с удовольствием это сделаю.
Навести справки по мнению Вульфа — это значит снести пару голов.
Лукасу очень хотелось сказать ему, что у него все под контролем, но сейчас он не мог с этим справиться в одиночку, не сейчас, когда у него был всего один день до того, как эти придурки ожидают доставки своих денег.
«Ты не можешь жить так, как живешь. Держать людей подальше и отрезать себя от всего, ради чего стоит жить.»
Он поймал себя на том, что рычит на пистолет в руке. Черт, хотел он помощи или нет, похоже, выбора у него не было.
— Хорошо, — сказал он, не в силах сдержать ледяной тон. — Делай то, что должен. Но в ближайшие двадцать четыре часа мне понадобятся надежные люди.
— Я займусь этим, — Вульф сделал паузу. — Ты уверен, что ничего не хочешь рассказать мне о себе и этой цыпочке Грейс?
Но Лукас закончил с разговорами. Он не ответил, нажал кнопку разъединения, затем бросил телефон обратно на стойку. Он никогда не рассказывал братьям о том, что отец рассказал ему о матери, и никогда не расскажет. Они не нуждались в этом дерьме в своих головах, не тогда, когда у них были свои собственные проблемы. Он не собирался рассказывать им и о Грейс.
Это никого не касается, кроме него.
И скоро даже она не будет его делом.
Он надел наушники и вставил в пистолет еще одну обойму. Поднял и прицелился.
Нет, не скоро.
Сейчас.
Глава Шестнадцатая
Лукас не поднимался из подвала, оставив Грейс мерить шагами длинную галерею перед витражным окном, чувствуя себя полным дерьмом.
Ей не следовало ничего ему говорить. Не надо было с ним спорить. Не надо было говорить ему, что он ей небезразличен. Никогда не раскрываться так полностью.
Но она не могла остановиться. Ее беспокойство за него было таким острым, и не только за его физическую безопасность. Именно его эмоциональное благополучие волновало ее, ранило, как нож. Он был так одинок, так замкнут. И это было больно. Было больно видеть его таким. Особенно теперь, когда она знала человека, который был под этим ледяным, замерзшим озером.
Но что она могла сделать? Он не хотел ее слушать, не мог отказаться от механизма выживания, которым пользовался так долго. И это был механизм выживания, она видела это. Например, как она отказывалась видеть реальность своего брака с Гриффином, говоря себе, что все в порядке, что они оба счастливы, когда это не так. Так что ей не нужно было думать о том, что отчасти это была ее вина. Ее отказ говорить о чем бы то ни было, то, как она относилась к Гриффину больше как к другу, чем как к мужу, делая его несчастным.