— Объяснит ли мне кто, братья-ахейцы, что это за диковинная статуя лежит на моих трофеях?
— Сам ты статуя! — ляпнул Аполлон, морщась от местного кислого запаха, смешанного с какими-то пряными благовониями.
Атлеты отпрянули от чужака и заговорили разом, эмоционально жестикулируя и метая пламенные взоры то на студента, то на потолок шатра, то в пол, то друг на друга:
— Знамение богов!..
— Кто-то сошёл с Олимпа!..
— Сто Зевесовых перунов ему в задницу, это лазутчик Троады!
— Идоменей, смотри, какой диковинный муж!..
— Может, эфиоп?..
— Сам ты эфиоп, Неоптолем!
— Довольно! — проорал хозяин трофеев, который, по догадке студента, был тут главным, иначе разве замолчали бы эти горячие хлопцы? — Что посоветуешь, Одиссей?
Мужик с тонким лицом и хитрыми глазами, не принимавший участия в общем галдеже, почесал аккуратную бородку и молвил:
— Думаю, надо звать Калхаса.
— Да, прорицателя сюда! Молодец, царь Итаки! Голова! — снова загалдело собрание, главный отправил гонца, но Аполлон Ромашкин ничего уже не слышал.
Ему сделалось настолько дурно, насколько может сделаться дурно человеку, попавшему в свой личный ад. Одиссей, Калхас, прочие Неоптолемы, а также Олимп и сто Зевесовых перунов подсказали парню единственно верный вывод: он в древней Греции. Минуту назад студент кривлялся перед любимой девушкой в квартире злобной преподавательницы. Сейчас он тупо сжимал половинку чаши в руке, хлопал невидящими глазами и пытался осознать, как же такое могло стрястись, что он валяется на куче бархатного тряпья и бронзовой посуды в шатре полуголых греков?! Да ещё и понимает каждое их слово!!!
Но главное было именно в слове Греция. Его личное проклятье. Самый тотальный попадакис всех времён и народов!
«Лучше бы в армию забрали, — подумал Аполлон. — Или, может, я спятил? Может, меня паралич разбил? Сижу у Харибдовны за столом, слюни пускаю, Ленка в шоке, преподша тоже, а мне тут глючится всякая дрянь... Нет, не так. Вот! Я в обмороке. Полежу и очнусь».
— В любом случае, друзья, вы свидетели — юноша упал в мои трофеи! — сказал главный и поскрёб пятернёй могучую волосатую грудь.
— Никто не в претензии, Агамемнон, — ответил за всех хитроглазый Одиссей.
Студент Ромашкин, облившийся холодным потом — как же, в трофеи записали, — вдруг вспомнил, что царь Агамемнон упоминался у ненавистного Куна. Только в связи с чем? Аргонавты? Вроде бы, нет. Аполлон не помнил.
— И что дальше? — сиплым фальцетом спросил он у мифических богатырей.
— Мы ожидали, ты скажешь, — нахмурился Агамемнон, и его правый бицепс нервно задёргался.