Пытаясь написать о ней и глядя поначалу лишь в компьютерную версию книги, я начала было дежурно проводить аналогии с державинской Званкой. Но позже, взяв в руки уже изданную, была обескуражена — все это до меня уже сказали в аннотации. Угол зрения надо было искать другой, и я пошла, что называется, на звук. Климов-Южин… Климат южный… Нет, климат все-таки — северный…
Итак, «поэзия топонима»? Зависимость от точки пространства, задающей свои условия поэтике? Возможно, но если уж идти от метагеографии Климова, то скорее от того ее раздела, что ближе к климатологии. Ведь его лирический герой — не просто «несовременный» горожанин, но еще и обитающий в России, где, как известно, девять месяцев зима, остальное — лето. «Мороз — наш генерал» — вот уж чего не отменишь никакими реформами, экономическими, политическими и поэтическими. Длинной зимой мы съеживаемся, скукоживаемся, уходим в город, прячемся в улей, в социум.
Ключом к этой книге становится ощущение времени года.
В осенне-зимних стихах Климова (их мало, но они есть) смыты все краски, там царит цвет тусклого свинца и нищей дранки, там торжествует неподвижность — это мир, впадающий в анабиоз, ведущий подледное существование.
Угрюмая суводь, воронок следы,
Осевшие взвеси.
Чувствительной ртутью прозябшей воды
Сжимается Цельсий.
Поэтика умирания. Кислорода не хватает.
Но вот пришло лето — разрыв, прорыв, глоток свободы — все задвигалось, забурлило, наполнилось цветом и смыслом. Лето — лихорадка между двумя долгими зимами, краткий просвет, время неостуженного жара, божественного накала. И бедный наш горожанин не просто хочет «прильнуть» к природе, он прямо-таки вожделеет с нею слиться — здесь пик его естественности, реальное существование природного организма.
Это с метелью нельзя слиться — в ней можно только умереть.
А летом включается вся сенсорика, на полную катушку. И уже задействован целостный человек, все его чувства. Три коротких месяца разбухают за счет интенсивности проживания жизни.
Кто у нас, у русских, поэт лета? Привычный ряд — Державин, Фет, Пастернак.
Все же говорить о Державине я бы в данном случае поостереглась. Своей знаменитой эпистолой Гаврила Романович хочет доказать другу Евгению — ничего страшного нет в уходе в отставку, в потере чинов и званий, ему милее идиллия частной жизни. Но вглядитесь — он в Званке не столько хозяин, сколько владелец, озирающий угодья с барского крыльца, «припас домашний, свежий, здравой» ему доставляют к столу шустрые крепостные, а он с гостями — кофий там или на фортепьянах.
Вот Фет — тот хозяин совсем в другом смысле. Если в своих записках «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство» он боец, преобразователь и демиург, то в стихах — только фиксатор летних, горячих, обжигающих деталей. Поэт чистой радости. «Моего тот безумства желал, / Кто смежал этой розы завои…»