Но он остался стоять у окна.
Слова Эйдана вились вокруг него, пока Сидней махала Джеймсу и поднималась по ступенькам к особняку. «Она смогла бы, если бы ты сказал ей правду. Если бы ты рассказал, почему вообще привел в действие эту макиавеллевскую схему. Но если ты не дашь ей, по крайней мере, преимущества сомневаться, ты потеряешь ее».
У него никогда не было женщины, которая принадлежала бы только ему. Его мать не принадлежала ему или его отцу. Она принадлежала любому мужчине со смазливым личиком или карманами, достаточно глубокими, чтобы удовлетворить потребность в обожаемых ею дорогих украшениях и одежде. Женщины, с которыми обычно был Лукас, были полезны ему или использовались им — по собственному желанию. До появления Сидней он не испытывал этой... этой ноющей потребности обладать, снести любую стену, возводимую ею, чтобы не пустить его внутрь.
В конце года он бы ушел, но в течение следующих одиннадцати месяцев... он хотел попасть внутрь.
— Что ты делаешь дома?
Ее удивленный вопрос привел его в чувство, и привычный огонь желания снова вспыхнул в нем. Не хотеть ее — было подобно приказу воздуху покинуть его легкие. С того самого момента, когда он склонился над ее рукой на аукционе и взглянул в ее прекрасные карие глаза, страсть к ней устроилась в нем на постоянное место жительства и отказалась выселяться.
— Как прошел обед? — спросил он, обходя ее вопрос.
Она вздохнула, развязывая пояс на талии и снимая свое пальто. Когда она пересекала комнату, чтобы положить пальто на спинку дивана, его внимание задержалось на ее заднице в плотно обтягивающей черной юбке. Он подавил стон. И сделал мысленную заметку купить по одной такой обтягивающей задницу юбке всех цветов радуги.
— Он был... интересным, — у нее вырвался еще один усталый вздох, она запустила руку в волосы. — В перерыве между тем, как мама выговаривала мне за мои волосы, пищевые привычки и выбор мужа, я заказала салат, но так и не поела. А салат выглядел очень аппетитно, кстати говоря.
В нем вспыхнула ярость, распаляемая кратким пересказом Сидней беседы с ее матерью.
— Почему ты не съела его? — спросил он, удивленный тем, как спокойно звучал его голос.
— Потому что я ушла, — она напряженно рассмеялась. — Я ушла, — повторила она, будто сама не верила. Он сделал шаг к ней, собираясь позвать по имени, но она подняла руку, останавливая его. — Нет, я ушла, — сказала она в третий раз, увереннее, тверже. — Но успела сказать ей, что больше не буду мириться с ее критикой и уколами в мой адрес. Следует признать, большинство из них не злые. Но, думаю, безразличие, стоящее за ними, намного хуже. Как будто инвентаризация моих недостатков — это нечто такое обычное, такое естественное, что даже не требуется никакой злобы или язвительности.