Можно утверждать: исследование жизненного движения человека от начальной абсолютной гармонии к дисгармонии, отыскание в каждом характере в каждый конкретный момент его бытия начатков (или остатков) естественной душевной гармонии, тоска по этой гармонии — есть основное содержание едва ли не всего художественного творчества Толстого. Этим Толстой прежде всего отличен от Достоевского, искавшего в человеке не следы натуральной гармонии, но просвечивающий сквозь греховную помутнённость образ Божий.
Для Толстого мечтания женевского философа были образцом в решении религиозных вопросов, но Руссо, как известно, был приверженцем неопределённого деизма, являющего собою зыбкий рубеж между верою и безверием, — а поскольку Толстой был в своих взглядах решительнее Руссо, то и деизм он довёл до той крайности, в которой слишком обнаруживается резкая противоречивость этого мировоззренческого принципа. Вот где — основная причина всех «кричащих противоречий» Толстого, «Учение Толстого, — сделал справедливый вывод академик М.Н.Розанов, — представляет последний фазис в истории европейского деизма. Деизм дошёл у него до крайних выводов, очутился у последней своей черты. Наклонность превратить религию в мораль, направить её в плоскость этики, весьма ощутимая у деистов XVIII века, находит у русского мыслителя полное своё осуществление: его религия безусловно сводится на мораль, теряя связь с вероучением»>5.
Сделаем одну побочную, но необходимую оговорку. Говоря о «кричащих противоречиях» Толстого, мы не можем обойти вниманием автора этой формулы, Ленина, который был во многом прав в своих выводах касательно мировоззрения и общественной позиции Толстого, но который строил при этом свои рассуждения на совершенно ложных основаниях. Вождь революции указывал на недостатки Толстого с низшей, революционной точки зрения. Мы можем обнаружить недостаточность воззрений Толстого по отношению к высшему, православному миропониманию. Поэтому говоря о «кричащих противоречиях» его, мы должны дать этому понятию совершенно иное наполнение, розно с революционной идеологией осмыслить эти противоречия.
Точно так же можно согласиться и с известнейшей формулой «зеркало русской революции» по отношению к Толстому — и опять-таки иначе осмыслить её. Ведь Толстой, с его абсолютизацией внешних воздействий на человека, с его вытекающим отсюда требованием изменить условия социально-политического бытия общества, с его поисками «земного рая»>,— и впрямь отразил основные революционные стремления своего времени. И в чём-то сочувствовал им несомненно. Только для Ленина такое сочувствие было непоследовательным и недостаточным, с православной же высоты — ложным и разлагающим душу. Для Ленина Толстой — зеркало слабости и недостатков революционного движения. Для всякого православного — зеркало бесовского соблазна, которому поддался русский человек.