Форбэш с трудом вылез из тесного мешка и опустил ноги на пол. Он стоял, растирая руки, обтянутые шерстяной рубахой, в длинном вязаном белье. Пошевелил бедрами, коленями, чтобы поразмяться, потом торопливо облачился в одежду, лежавшую у него в изголовье, протер глаза, пятерней причесался. Воды для мытья не было. В кастрюле на примусе лежала глыба льда. Сев на сундук, он начал обуваться; сперва натянул грубошерстные гольфы, потом сами сапоги из нейлона и резины, зашнуровав их до колен наподобие Bundschuhe. [Высокие шнурованные штиблеты (нем.). (Прим. перев.)]
- Сегодня, возможно, появятся пингвины. Целый день буду готовиться к их прибытию, а вечером свяжусь с базой. Потом буду читать Тургенева. Нет, не Тургенева - эта книга про любовь, значит, печальная. Что-нибудь почитаю, потом выпью какао и пораньше лягу спать: ведь, если пингвины не прибудут нынче, завтра придут наверняка.
Форбэш был удивлен этой длинной, официальной речью. Он довольно усмехнулся и принял важное решение - разговаривать вслух. Собственный голос застал его врасплох, словно это разговаривал кто-то другой.
- Мне нужен шум, - произнес он громко и категорически, и слова застучали по его барабанным перепонкам, отдаваясь в пересохшей глотке и легких. С непокрытой головой, без рукавиц, он вышел на двор, чтобы взглянуть на день, мирно занимавшийся своим делом.
Небо было голубое и чистое. Вдоль лощины позади хижины дул легкий ветерок. Казалось, это дышала на него гора, и он почувствовал ее мощь и близость. Дым поднимался сегодня прямо в небеса. Полоса сернистого желтого дыма тянулась по небу на высоте 13.000 футов и напоминала как бы подмостки, на которых плясало солнце. Начало щипать уши, в кончиках пальцев он ощутил острую боль. Ветер трепал его волосы и холодными руками касался скальпа юноши.
Форбэш вздрогнул и поглубже засунул руки в карманы. Он съежился, стиснул колени, прижал к бокам локти. Сморщив нос, он почувствовал, как холод покалывает ноздри; казалось, будто крохотные ледяные иголочки впиваются в плоть. Мыс дышал вечностью и покоем. Не слышно было ни единого звука. Такой полной тишины он не слышал никогда, даже у себя на родине, в горах, где летом в мураве всегда стрекочут кузнечики; в кочках, поросших травой, шепчет ветер, потрескивают ветки, когда олень ступит на них ночной порой, или же, чуя неминуемый обвал, стонут и скрипят горные склоны.
Окрестный мир был мертв, не считая теней, незаметно двигавшихся вокруг хижины, камней и обломков старого оборудования. Пингвинье стойбище казалось всего лишь желтым пятном позади замерзшего озера Пони, а горы на западе походили на фриз из бледно-серого камня, таявший в холодной антарктической мгле, стлавшейся за проливом Мак-Мёрдо, что в сорока милях отсюда.