— Тебе нравится красоваться, ты любишь спорить. Но это я твой хозяин. Если хочешь дышать, будешь делать в точности то, что я велю.
Он вытаскивает член, и я делаю огромный глоток воздуха, заполняя свои легкие. Вцепившись мне в волосы, он отрывает мою голову от подушки ровно в тот момент, когда горячие капли спермы начинают капать мне на щеки, на губы, на волосы, на лоб и на нос. В принципе все, кроме первых брызгов, попавших мне на лицо, оказывается у меня на груди.
Шестой расслабляется, оставляя меня лежать там совершенно униженную.
— Все еще считаешь, что жизнь, какой бы она ни была, лучше, чем смерть?
Слезы струятся вниз по моему лицу, и я захлебываюсь собственными сдавленными рыданиями.
Шестой убирает член обратно в джинсы.
— Лежи, мать твою.
А куда бы я могла пойти?
Я вся в сперме, слюне и слезах. Брошенная. Распятая на кровати.
Сперма на моем лице остывает, а следы от ударов на теле начинают болеть.
Шестой вовсе не хороший парень. Он монстр.
***
Четыре часа я пролежала, пока различные жидкости подсыхали на моем лице. Я сильно замерзла, мне хочется в туалет, но, по крайней мере, боль немного поутихла. Но последнее, видимо, изменится, как только у меня появится возможность двигаться.
Четыре часа раздумий, страданий от унижения, боли и страха. Как я могла испытывать удовольствие с этим мужчиной раньше?
Я поддалась безнадежности еще спустя первый час. Именно тогда на меня накатила депрессия.
Девы в беде бывают только в сказках или в дешевых романчиках. Если я могу еще сойти на роль этой самой девы в беде, то Шестой на принца никак не тянет.
Я не в сказке о любви.
Я в сказке о смерти.
Никто не примчится, чтобы исправить мое положение. Супермен не прилетит, чтобы забрать меня отсюда.
Я смирилась со своей судьбой, и, может, даже стала несколько беспечна касательно возможности побега.
Но не в моем характере плакать, хныкать, быть безучастной заложницей, хотя на моем лице и успели высохнуть литры слез.
К тому же, я по-настоящему еще не сталкивалась лицом к лицу с его злостью. Он выходил из себя десятки раз — душил меня, дергал за волосы, изредка бил по лицу, когда я пыталась сбежать.
Впервые за много недель, с тех пор, как я смирилась со своим положением, я чувствую страх. Я боюсь не смерти и не боли, и не его, который вызывает все это, я боюсь чувств, которые поглощают меня, чувств, которые я раньше запирала глубоко в себе.
Сарказм — вот мой щит. Я пользовалась своим болтливым ртом, чтобы избегать и скрывать все эти чувства. Вынуждая людей смеяться, я скрывала неуверенность, которая съедала меня.