Наконец, когда рассвет расправил могучие крылья, Тенери вернулся. Темные тени залегли у птенчика под глазами. Он выглядел уставшим, руки подрагивали. Он сел напротив меня.
— Пожалуйста, — начал он, — просто отвечай на мои вопросы.
Час настал, — понял я, кивнув Тенери в ответ.
— Мои родители мертвы?
— Да.
— Братья, сестра? — дрогнул взволнованный голос.
— В живых-х ос-стался только ты.
Снаружи просыпалось редколесье. Чириканье, скрежет насекомых, суета зверья, перестук клювов оживили новый день. Только наша пещера утонула в давящей тишине.
Тенери впервые услышал, что остался один.
— Ты повинен в смерти моих родителей?
— Да, — ответил я. — И нет.
— Ты убил их? — задохнувшись, спросил он.
— Нет. Я видел это и не мог ос-становить. Приказ-с был отдан не мной.
Тенери закусил губу, его глаза увлажнились. Он сжал кулаки и притиснул к исказившемуся лицу. Ему понадобилось время, чтобы справиться с чувствами.
Я не хотел смотреть, как он мучается, но мое наказание вступило в силу и отвернуться я не мог.
— У тебя был шанс спасти их?
— Нет. Я… — хотел объяснить я.
— Молчи! Пожалуйста, не говори ни слова! — срывающимся голосом потребовал Тенери. Грудь его судорожно вздымалось.
Мы снова замолчали.
— Я жив благодаря тебе?
— Да, — это было так, но… — Тенери, пос-слушай…
— Роскарус, умоляю не-на-до, — его раненый взгляд уперся в меня с дикой мольбой.
И я послушно прикусил язык, боясь представить, как ему сейчас больно.
— Отец попросил тебя сохранить мне жизнь? — через силу продолжал он этот странный разговор.
— Нет. Я с-с-соврал. Твой отец меня ни о чем не прос-сил.
— Это было твое решение?
— Да.
— Почему? Ты должен что-то моей семье, тебя мучила совесть? — требовал он. — Зачем ты это сделал?
Горькое сожаление в чужом голосе резало душу на части, и я понял, что он предпочел бы погибнуть с близкими…
— Потому что я влюбилс-ся в тебя, — шепотом ответил я, еще минуту назад не зная, что действительно собираюсь признаться в тайне, которую из меня не вытащили бы пытками.
Тенери долго глядел в мои глаза, а затем закричал. Громко. Навзрыд.
В этот момент больше всего на свете я хотел прижать птенца к себе и попытаться забрать его боль, но я замер, не шелохнувшись. Я, чьи руки так или иначе окропила кровь дорогих ему существ, больше не смел прикоснуться. Не смел.
Вдруг Авис поднял на меня невидящий взгляд.
— Роскарус, — позвал он тихо, и уже в следующий миг я обвился вокруг него, заключил в крепкие объятья, прижимая к себе, давая уткнуться в мое плечо и выплакать всю ту невыносимую боль, что я причинил.
Я не просил прощения. Прощения для меня не существовало.