В смысле с меня не только порванные джинсы с футболкой стянули, но и нижнее белье куда-то дели. И кроссовки тоже.
Небольшая комната, светлая и уютная, пахла травами, что сушились под потолком, и звенела от птичьего пения, доносившегося с улицы. Окно было открыто, и ничего не мешало звукам проникать в помещение.
Со своего места я могла разглядеть большой шкаф, пристроившийся в углу, и стол, стоявший перед окном, в ногах моей кровати.
Стул стоял рядом со мной, словно совсем недавно на нем кто-то сидел.
Никаких личных вещей видно не было, я не знала куда попала, кто хозяин этой комнаты, этого дома, этой дебильной рубахи, в которую меня обрядили, и совсем не чувствовала благодарности за помощь.
В голове было пусто. Я старательно гнала от себя воспоминания о светлячке, об охотниках и говорящем медведе, трусливо не желая анализировать случившееся.
Встать удалось только с третьей попытки, первые две привели к тому, что я свалилась на пол, опрокинув стул и потревожив все свои многочисленные раны. Уже с пола, ядрено матерясь, я медленно поднялась сначала на четвереньки, а потом и на ноги, перемежая матюги с уговорами себя любимой потерпеть.
Если бы мамочка слышала, как я ругаюсь, дала бы ремня и не посмотрела, что дочь у нее уже взрослая. Но она не слышала и знать не знала, что ее непутевая кровиночка не спешит к ней на поезде, а сидит в непонятном месте и силится не разреветься.
Я крепилась, крепилась, а потом встала на ноги, пошатнулась и разревелась таки. Как последняя девочка, осев обратно на кровать.
Сильно, как никогда прежде, хотелось домой.
Дверь открылась тихо, без скрипа, и у моих рыданий появился свидетель.
— А я ему говорил, что добить ее нужно было. Ненормальная она. Не дай праматерь, одержимая, — прогудели от порога.
Я вздрогнула и выпрямилась, смаргивая слезы, мешавшие разглядеть столпившихся у двери. Их было двое, и доверия они не внушали. Ни высокий - белый и худой, ни большой - грузный и бородатый. Первый пугал блеском желтых звериных глаз на бледном, будто нечеловечьем лице, а второй просто пугал. Потому что это он сейчас сказал, и это был именно тот голос, что чудился мне в медвежьем рычании.
— Свер… — попытался что-то сказать бородатый, но белый цыкнул, не отводя от меня своих жутких глаз, и тот сразу замолчал.
Я икнула, вытирая рукавом мокрые щеки и исподлобья глядя на белого, не зная еще, что так нельзя делать.
— Глаза опусти, — велел он, и даже в его голосе было что-то звериное.
Я икнула еще раз и приказ проигнорировала.
— Говорю же, ненормальная, — проворчал бородатый.