Не помогло. Доберману исполнилось восемь лет, и мы знали друг друга, как облупленных: ни ему ни мне упрямства было не занимать.
Темная голова залезла под пуховую складку, пес снова нашел мою пятку, поймал ее и стал упорно «грызть». Да так громко, словно сочную кость, что прибежала крошка Гретта и радостно затявкала. Она тоже была бы рада присоединиться к другу в экзекуции, но росточком не вышла, поэтому усердно его подбадривала.
Я лениво отбрыкнулась, уже понимая, кто в этой схватке победит:
— Брысь, пехота! — Возмутилась: — Совсем обнаглели! Эй! — потянулась за одеялом, когда доберман стащил его за край с плеч. — Ну дайте же поспать! Не хочу я вставать, ясно! Не хочу!
Но едва сунула ладонь под щеку, как Терри звонко и протестующе гавкнул, тявкнула Гретта, и в гостиной послышались тяжелые шаги старины Чарльза.
Чарли в нашей семье считался непререкаемым авторитетом, и раз уж он лично направлялся в мою спальню, значит, со мной, и правда, было что-то не так. Пришлось сесть в кровати, свесить ноги и зевнуть.
— Эх ты! Ябеда! А еще друг! Трое на одного, разве это честно?
Упрек прозвучал сердито, да только кто тут меня боялся! Терри забрался передними лапами на постель и расцепил пасть. Я потянулась к нему, схватила за ухо и поцеловала в черную, довольную морду.
— Чего лыбишься? Радуешься, что по-твоему вышло, да? Ну, ничего, я вам всем припомню! Каждому! — пригрозила хмуро. — Совесть у вас есть, а, Чарли? — спросила у дога, глядя в умные глаза, когда пес остановился напротив и важно сел. — Плохо мне, понимаете? А вы — вставай, вставай… Не хочу я ничего, совсем!
* * *
— Ой, Агнешка? А ты разве дома, не в университете? Что, и сегодня тоже?
Я вошла в кухню в чем спала — в пижамных шортах и топе. Подойдя к столу, налила из графина в бокал воды и выпила. Кивнула домработнице, которая суетилась у плиты с обедом. В этот самый момент она нарезáла на доске базилик для соуса «Песто», и нож мерно отстукивал под ее руками «тук-тук-тук». Совсем как мое сердце, когда меня держал за руку Морозов.
Странное сравнение, но вот уже третий день подряд наш разговор с Кудряшкой не шел из головы и не давал мне покоя. Сначала впервые им сказанное «Агния» засело в память — сколько раз парни произносили мое имя вот так же, как Антон — с надеждой. А затем рассерженный взгляд светло-карих глаз и совершенно искреннее, пусть и брошенное сгоряча: «Ты не нужна мне, Корсак!»
Оказалось, что быть ненужной — лишним человеком — это очень больно. Гораздо больнее, чем ободрать колени и пальцы в кровь о горячие камни скал Тироля. Возможно, окажись я в тот момент на стене скалодрома, я бы отпустила руки. Едва ли пол, устеленный матами, смог бы «так же» выбить из меня дух, как это удалось Морозову.