ение – цель деяний, и коль его не достигнуть (а формации нужды всенепременно убивают эту возможность) поступок напрасен. Оттого ради обоснования весомой половины своей доли, люди переносят получение ожидаемого вознагражденья за порог кончины, в загробное царство, обещающее причитающуюся благодать умножить кратно мучениям – совершают духовный суицид, да вообще фактически верование – самоубийство длиною в жизнь, сродни притупляющему чувство безысходности алкоголизму. «Религия – это вздох угнетённой твари, религия есть опиум народа». Заботливая рука угостит им ещё и ещё, закормит до умопомрачения…
Изобретённый каким-нибудь пророком наркотик, от группки апостолов распространившийся среди народа, уже не принадлежит сам себе, что отчётливо видно на примере христианства, у которого ранняя версия несравнимо рознится и с вернейше ортодоксальным православием. Он реагируя на еле заметные колыхания паствы, назвавшись всеведущим не может не стать дежурным оружием вездесущей классовой борьбы. Структура власти всегда представляет собой меритократию: надолго одержать ту горазды исключительно претенденты, воедино слившиеся с требованьями к элите, притом лучшей, следовательно незыблемой, та вынуждена мниться не только начальству но всем подданным. Этому фактору Антонио Грамши разработал теорию про острую необходимость владык оборачивать базис собственного диктата блестящей фольгою идей, завоёвывать культурную гегемонию. Отстроенная с подачек лордов церковь была у тех рупором, пропагандистской машиною источающего набожность общества – её клерикалы мошеннически использовали дабы отвадить руки простого люда от вил да перевести в крестное знаменье, а учения мятежных священников обругивать ересью, их исповедников проклинать на вечные муки в дьявольской преисподней. Взаимно анафема! «Религия – это сердце бессердечного мира, душа бездушных порядков». Контентуальная сторона споров о теологии глубоко второстепенна, впрочем ещё разок упомяну главную ей аксиому: через изучение Библии надо отыскивать на каждый серьёзный вопрос по ответу (адекватному для иудеев I-го столетья н. э. (очень нелепо; потому попы и вобрали философию Плотина – ради спасенья от полной безынтеллектуальности)). Она пестрит неоднозначными строками, хотя б классической «проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому попасть на небеса». Косвенно, так вельможи получают карт-бланш под любой беспредел на бренной земле, но когда гнусное поведенье наблюдается ни много ни мало, у помазанника господнего, не позор ли? Изворотливейшие танцы прений вокруг трактовок сакральных фолиантов, способов сочетанья постулата безошибочности высшей силы с достижениями науки утопили образованное Средневековье в болоте схоластики – запутанной да громоздкой идеологии, кою сумел преодолеть ясным умом прогуливавший уроки Рене Декарт, задав старт свежей дискуссии коротким заявлением: «Cogito ergo sum».