Залпом допил пиво, утер губы и перевел взгляд на Амадье.
Тот все слышал. Он издали наблюдал за сценой, подливая воду себе в перно. Наконец подошел заинтригованный Годе.
— Хотите поговорить со мной, господин комиссар?
— Привет, старина! — пожал ему руку Мегрэ. — Нужна маленькая справка. Ты по-прежнему в отделе светской жизни? Прекрасно. Скажи, сегодня утром Кажо не был у вас?
— Минутку… Да, по-моему, был часов в одиннадцать.
— Благодарю, старина.
Вот и все. Мегрэ глядел на Амадье. Амадье — на Мегрэ. Теперь не по себе было уже первому, а улыбку прятал второй.
Филипп не рискнул вмешаться. Дело, похоже, чуть-чуть сдвинулось с мертвой точки, но игра, которая началась, была не по плечу молодому инспектору — он даже не знал ее правил.
— Годе! — раздался другой голос.
На этот раз все, кто имел в зале касательство к «конторе», вздрогнули. Инспектор с картами в руках снова встал и направился к комиссару Амадье.
Вслушиваться в их разговор не было необходимости: каждый понимал, что интересует Амадье.
— Что он тебя спросил?
— Видел ли я нынче утром Кажо.
Мегрэ раскурил трубку, дал спичке догореть до конца, потом поднялся и позвал:
— Официант!
Выпрямившись во весь рост и лениво поглядывая по сторонам, он дождался, пока ему отсчитают сдачу.
— Куда мы теперь? — поинтересовался Филипп, когда они вышли на улицу.
— Ты отправишься спать.
— А вы, дядя?
Мегрэ пожал плечами, засунул руки в карманы и молча пошел прочь. Сегодняшний день был одним из самых скверных в его жизни. Долгие часы в своем углу он чувствовал себя старым, опустошенным, без мыслей и запала.
Теперь все завертелось. Блеснула первая искорка.
Этим надо было немедленно воспользоваться.
— Посмотрим, черт побери! — пробурчал он, чтобы окончательно вернуть себе уверенность.
В обычные дни он в это время зажигал лампу и читал газету, вытянув ноги к горящему камельку.
— Часто наезжаете в Париж?
Мегрэ, облокотившийся о стойку бара во «Флории», вскинул голову и лаконично отозвался:
— Случается.
К нему вернулось хорошее настроение, выражавшееся не в улыбке, а в чувстве внутренней успокоенности. Он всегда отличался способностью веселиться про себя, сохраняя при этом внешнюю серьезность. К нему подсела какая-то женщина. Попросила угостить ее стаканчиком, и он знаком выразил согласие.
Еще года два тому назад ни одна профессионалка не совершила бы такой ошибки. Его пальто с бархатным воротником, черная тройка из чертовой кожи и галстук-самовяз ничего ей не подсказали. И раз она сочла его загулявшим провинциалом, значит, он действительно изменился.
— Тут наверняка что-то произошло, верно? — закинул он удочку.