– Ты это… Не сиди тут, – остановившись поодаль, тихо и виновато проговорил он. – Иди-ка домой. Сам зовёт.
Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки похватала с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.
– Не подумай чего, – поспешая следом, бормотал Семён. – Задумка есть у меня. От своего не отступлюсь.
Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:
– Ка-за-ак! – Плюнула. – Вольный! – Глянула на Семёна, и не было видно глаз её.
– И вольный! – ловя её руку, шепотом вскрикнул Семён, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошёл в зимовье, прислонился к косяку.
– Где пропадала? – спросил Василий, щепая лучину огромным ножом.
– Да вот же. – Устя протянула стираное. – Пропучкалась дотемна.
Он вгляделся в неё, приказал:
– Ужин готовь. – Мотнул патлами. – Жарь, парь, не скупись.
Устя метнулась к мясу, присела возле.
– Счастье-то! – притворно радуясь, всплеснула руками. – А то и кормить не знала чем.
Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его на руки Усте. Она поймала его, метнулась с пола к печи.
– Лучины нащепай, да поболе. – Василий протянул нож Семёну. – А ты, – зыркнул на жену, – рубаху подай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался? С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.
Редкозубо улыбаясь, Семён взял нож, уселся на лавку, зажал меж ичигами полено. Испытующе глядя на него, Василий царапал в бороде. Шумным выдохом опрастал грудь, вслух подумал:
– Мясцо на сук подвесить, пусть обыгает.
Легко поднял стегно, ногой расхлобыстнул дверь. Когда его спина заслонила проём, Семён вспрял на ноги, откачнулся назад и, запустив в неё нож, другой рукой нечаянно ударил по светцу. Темень хлынула в зимовье, ослепила, но чётко прослышалось, как что-то тяжелое свалилось на пороге. Дыша взахлёб, Семён ждал, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать её, но язык связало сушью, прилепило к дёснам. Потный от навалившегося страха, он, обдирая спину о шершавые брёвна, сполз на пол, затаился.
Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проём, и Семён обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него. У печки, одеревенев с ночи, стояла, запрокинув голову, Устя.
– А-а-а! А-а! – потерянно, по-заячьи, завскрикивал Семён и на коленях заелозил к нарам.
Опершись руками о косяки, Василий поднялся, взял ружьё, вышел. Из лежащего у зимовья комля сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперёд, поднял брошенный Семёном нож, вернулся к двери.