Кривя рот, заплакала беззвучно. И защемило в груди у Котьки, так стало жалко Капу. Не зная, что сделать для неё доброго, Котька предложил: «Я домой вас провожу, можно?», – на что Капа рассмеялась каким-то странным смехом, больше похожим на рыдания.
– И ты уже запровожал?.. Я же говорила, жалостливые вы, Костромины, да жалеть меня поздно. – Она упёрлась руками о ящик, обмякла. – А я, может, Костю вашего одного только и любила, да дурёха была, о-ой буреломная. Актри-и-са.
И уже не пропела, а, раскачиваясь, проговорила надсадно:
Носовы платочки шила,
на кусточки вешала.
Одного его любила,
а другого тешила.
Рывком поднялась, пошла к двери. Ванька отступил в сторону, и Капа, торкнув плечом о косяк, боком вышла из сарая.
– Во-о даёт! – заворочал глазами Удод. – Он взял поллитру, посмотрел её на просвет в двери, зло спихнул с ящика ребят и спрятал в нём бутылку. Видно было – опьянел Удод.
– Ну и что, что много выпила! – вдруг выкрикнул он. – Не жалко! Горе у ей! Цё мы, не понимаем?
– Пойдём, Ванька, до дому, – потащил его к двери Котька.
– На-а! – завопил Удод и начал сдирать с себя рубаху вместе с тельняшкой. – И ремень бери! Мне выдадут, я скоро сам воевать поеду. На учёт взяли? Взя-али! Приписное имею? Имею! Бери-и!
– Не надо! – тоже закричал Котька. – Ходя, хватай его под руки!
– Боюсь моя, – захныкал Ходя. – Ханшу воровал, мамка скурку сдери.
Удод сопел, заправляя под ошкур длинный подол тельняшки. Заправил, поднял с земли ремень, обмотнулся им, клацнул бляхой.
– Якоря поднимать, со швартовых сниматься! – приказал он, гребанув рукой, и пошёл из сарая.
Пустынен и тихошенек был перрон. Ветер кружил клочки бумаги на месте недавней погрузки морской бригады; вечерело, было безлюдно, только у водоразборки из висячего шланга Капа Поцелуева ополаскивала бледное лицо…
Очнулся Котька от воспоминаний, когда первые группы киношников прошли мимо тополя. Метель утихла, когда – не заметил. Укатившись к горизонту, луна слепила белым накалом, сама окольцованная радужным сиянием. Ближние к ней звёзды не показывались вовсе, а дальние мигали, будто проклёвывались. Перламутровое сияние осело на снега. Над поселковыми избами не крутились дымы, они тянулись из труб прямо, как свечи, только чёрные.
Незамеченная им перемена в погоде дивила Котьку. Радостно глядел он на чёткие фиолетовые тени, отброшенные от изб на дорогу, на причудливое кружево ветвей, покойно разбросанное по намётанным сугробам. Он помахал рукой, и его длинная тень повторила взмахи там, в переулке. Она была единственно живой среди прочих. И хотя мороз продёрнул его насквозь, а последние парочки давно прошли мимо, уходить не хотелось. «Так красиво, а люди почему-то не заметили, – с обидой подумал Котька. – Может, так-то на земле и не было никогда и больше не повторится!».