Макмастер следовал за ней по каменному коридору, шумно повторяя свое приглашение. Она не могла говорить. У высокой, обшитой железом двери он чуть ли не целую вечность пожимал ей руку, жалобно глядя в глаза. Он вскричал, и в этом крике послышался нешуточный страх:
– Так что же, Гуггумс сказала?.. Неужели нет?..
Его лицо, слегка размытое (он подошел к Валентайн слишком близко), исказилось тревогой: он в панике покосился на дверь гостиной.
Валентайн с трудом проговорила, несмотря на ком в горле:
– Этель сообщила мне, что вскоре станет леди Макмастер. Я так рада. Я искренне за вас рада. Вы ведь об этом и мечтали, правда?
Слова Валентайн успокоили Макмастера, но на него вдруг напала какая-то рассеянность – казалось, он слишком устал, чтобы выказывать свое воодушевление.
– Да! Да!.. Но это конечно же секрет… Не хочу, чтобы он узнал до пятницы… Это будет своего рода bonne bouche[50] нашего вечера… Он решил снова уйти на фронт в субботу… Они сейчас как раз высылают туда подкрепление… для крупного наступления…
Тут она попыталась отнять у него свою ладонь – смысл его слов от нее ускользал. Он без конца повторял, что готов положить все силы на то, чтобы устроить скромный, но душевный праздник. Wie im alten schönen Zeit[51], добавил он, и ее поразила эта фраза. Трудно было понять, чьи глаза наполнились слезами – ее или его. Она сказала:
– Я верю… Я верю, что вы добрый человек!
В огромной каменной прихожей, увешанной японскими картинами на шелке, внезапно погас свет, и она стала унылой и серой.
Макмастер воскликнул:
– Прошу вас, поверьте, что я никогда не оставлю… – Он взглянул на дверь гостиной и добавил: – Вас обоих… Я никогда не оставлю… вас обоих! – повторил он.
А потом отпустил ее руку, и она вышла из дома. Воздух на улице был влажный. Высокая дверь звучно захлопнулась у девушки за спиной, и легкий ветерок прошелестел вниз по каменным ступенькам.
Заявление Марка Титженса о том, что его отец еще давно пообещал обеспечивать миссис Уонноп, чтобы остаток жизни та могла полностью посвятить сочинительству серьезных романов, избавило Валентайн Уонноп от всех трудностей, кроме одной. И эта единственная трудность моментально и естественно сделалась в ее глазах предельно серьезной.
Прошла странная, мучительная неделя. На пятницу у Валентайн не было никаких планов, и это повергало ее в странное оцепенение. Это чувство возвращалось к ней, когда она обводила взглядом сотню девочек в шерстяных свитерах и мужских черных галстуках, выстроившихся шеренгой на асфальте, когда запрыгивала в трамвай, когда покупала сушеную или консервированную рыбу – главную составляющую их с матерью рациона, когда мыла посуду после ужина, когда ругалась с агентами по недвижимости, когда низко склонялась над рукописью романа, написанной крупным, но до ужаса неразборчивым маминым почерком, перепечатывая страницы. Это чувство и радовало ее, и печалило; она ощущала то же, что обыкновенно чувствует усталый человек, когда знает: для того чтобы отдохнуть, придется отказаться на время от трудной, но интересной работы. Некуда идти в пятницу вечером!