Мистер Дюшемен взглянул в свою тарелку.
– Да! Да! – пробормотал он. – С сахаром и в уксусном соусе!
Боксер-чемпион вновь ускользнул к серванту – славный, тихий человек; ненавязчивый, как жук-могильщик.
– Вы ведь собирались мне кое-что рассказать для моей монографии, – напомнил ему Макмастер. – Что стало с Мэгги… Мэгги Симпсон. Шотландкой, которая позировала для картины «Женщина в окне»?
Мистер Дюшемен взглянул на Макмастера здравомыслящим, но растерянным и уставшим взглядом.
– «Женщина в окне»! – воскликнул он. – Ах да! У меня ведь есть акварельный набросок. Я сам видел, как она позировала, и купил набросок прямо на месте… – Он вновь оглядел стол, заметил у себя в тарелке заливное и начал жадно есть. – Красавица! – добавил он. – С очень длинной шеей… И конечно же она не пользовалась особым… уважением! Думаю, она еще жива. Но уже немолода. Видел ее пару лет назад. У нее дома было много картин. Редчайших, само собой! Она жила на Уайт-чапел-роуд. Разумеется, она была из того самого класса… – Он продолжил что-то бормотать, склонив голову над тарелкой.
Макмастер решил, что приступ кончился. Он ощутил неодолимое желание повернуться к миссис Дюшемен; лицо у нее было суровое, строгое. Он быстро сказал:
– Если он немного поест, желудок заполнится… и тогда кровь отольет от головы…
– О, извините! – простонала она. – Как же это ужасно! Я себя никогда не прощу!
– Нет! Нет… Что вы, ведь я для того и приехал!
Глубокие чувства оживили все ее бледное лицо.
– Какой же вы славный! – грудным голосом проговорила она, и они так и замерли, не сводя глаз друг с друга.
Вдруг Макмастер услышал крик у себя за спиной:
– Говорю вам, он заключил с ней сделку, dum casta et sola, конечно. Пока она целомудренна и одинока!
Мистер Дюшемен, внезапно почувствовав, что над ним более не властна некая темная, мощная сила, подавляющая его собственную волю, радостно вскочил, слегка задыхаясь.
– Целомудренна! – прокричал он. – А сколько намеков в этом слове… – Он оглядел широкую и длинную скатерть – она раскинулась перед ним, будто луг, по которому можно пробежать, разминаясь после долгого заточения. Прокричал три неприличных слова и вернулся к тону, очень характерному для участников Оксфордского движения[20]. – Но целомудрие…
И вдруг миссис Уонноп ахнула и взглянула на свою дочь: та чистила персик, а лицо ее медленно заливала краска. Миссис Уонноп повернулась к мистеру Хорсли, сидящему рядом, и проговорила:
– Полагаю, вы тоже пишете, мистер Хорсли. И наверняка что-нибудь куда более умное, нежели то, что интересует моих скромных читателей…